Вот она, безвозвратно ушедшая эпоха! Канувшая в Лету Россия! Поскрипывающий на морозце под ногами чистый снежок. Улыбки случайных прохожих, с обязательным полупоклоном и поднятием шляпы или поднесением руки к козырьку. Взаимные расшаркивания и уступка дороги…
«В общем-то, — грустно усмехнулся про себя Дмитрий, — это вряд ли можно назвать „своим“. Никакого отношения эти люди к моей России не имеют. Разве только что живут на том же пространстве…»
Было около пяти часов вечера. Повсюду уже зажигали светильники. Стояло морозное воскресенье 13 декабря 1825 года. Точнее, оно уже обреченно валилось в свое бесславное прошлое. Больше его никто не вспомнит. День завтрашний навек сотрет его из отечественной памяти, ибо именно завтрашнему дню было уготовано судьбой стать днем особенным.
— Блинцов, барин, отведай! С пылу с жару!
Дмитрий от неожиданности вздрогнул. Молодой парнишка в зипуне и в шапке из меха неопределенного животного смотрел на Дмитрия и широко улыбался беззубым ртом. «Что ж это у тебя, малый, рот-то беззубый, — вдруг подумал Дмитрий. — Молодой же еще?»
— Так то мне тятенька повышибли-с, барин!
Дмитрий даже не заметил, что произнес вопрос вслух. Это его немного расстроило.
«Что это со мной, в конце-то концов! Надо взять себя в руки. А то так и под машину угодить можно… Тьфу ты, черт! КЛИМОВ! БЛИН! Какая машина?! Проснись!..»
От чехарды мыслей и нахлынувших чувств Дмитрию действительно стало не по себе. «Надо будет поинтересоваться, повышенная чувствительность случайно не симптом, сопутствующий временному переходу?»
Парнишка продолжал преданно смотреть в глаза Дмитрию.
— Э-э-э… Я это… — Дмитрий вдруг понял, что хоть он и поел только что в кафе, но с удовольствием попробовал бы блин, который протягивал ему лоточник. — Я это… сыт… Сыт я… Денег нету! — зло добавил он, чем, как обухом, остановил кинувшегося было за ним парнишку.
Лоточник некоторое время недоуменно смотрел вслед удалявшемуся Дмитрию, но несущаяся мимо повозка на санном ходу отсекла его, и вскоре Дмитрий вновь услышал у себя за спиной зазывное: «Блинцы!»
Глава одиннадцатая
Первое знакомство
1787 год. Курск
В своем нынешнем капитанском чине Резанов вполне мог бы поставить в почетный караул любого другого из своей роты измайловских лейб-гвардейцев. Но Державин попросил его самого занять сегодня этот важный пост. Неожиданное прибытие Безбородко взбудоражило двор, и придворный поэт, пользуясь положением своего крестника, надеялся его ушами услышать новости первым. Отказать другу отца, да и своему покровителю Николя не посмел. И вот теперь он стоял за спиной императрицы с щеками, не менее пунцовыми, чем драпировка приемной залы курского генерал-губернатора.
То ли Екатерина была сегодня в плохом настроении, то ли по какой другой причине, не ведомой Резанову, но, войдя в залу, императрица даже не взглянула в его сторону.
«Как будто я мебель какая!» — сетовал Николя.
Но служба есть служба, к тому же он дал слово Державину. Поэтому капитан Резанов, стиснув зубы, решил стоически вынести все превратности судьбы, которые, словно нарочно, выстраивала на его пути капризница Фортуна.
Французский посланник демонстративно поерзал в кресле. Екатерина отложила в сторону письмо, которое писала, и посмотрела на циферблат часов.
— Начнем, пожалуй, — ни к кому особо не обращаясь, произнесла царица. — Давай там первого…
Губернатор вскочил с кресла, обежал стол и, выхватив из сафьяновой папки первое письмо, протянул его императрице.
— Что это? — спросила Екатерина, принимая лист бумаги.
— Прошение купца первой гильдии Голикова, матушка-государыня, — с готовностью доложил генерал-губернатор, кланяясь. — Считаю, что петиция сия достойна высочайшего внимания вашего величества, так как изволит являть собою, окромя резоннейшего предмета, еще и пример бескорыстнейшего служения на благо вашего величества и всего Отечества!
Губернатор сиял, как начищенный самовар, вопросительно уставившись на царицу. Французский посланник незаметно зевнул в кулак. Резанов приготовился к бесконечной череде заготовленных для иностранного гостя подобострастных демонстраций «бескорыстнейшего служения».
— Проси, — коротко бросила Екатерина.
Купец первой гильдии Иван Иванович Голиков оказался достаточно проворным мужичонкой, не слишком великого роста, с уже начавшими седеть волосами. Ему было лет пятьдесят, а то и с хвостиком. Окладистая борода в соответствии со званием и сословием была аккуратно расчесана на пробор. Из-под кустистых бровей на императрицу зыркнули черные, как угольки, чрезвычайно подвижные глазки. Он вошел, низко кланяясь и неся с собой внушительных размеров сверток. Остановившись посреди залы, он вдруг рухнул на колени и распластался ниц. Точнее, совсем уж «распластаться» ему не позволил живот, пивным бочонком выдававшийся вперед. Побарахтавшись некоторое время и не найдя дополнительной точки опоры, купец подтянул, наконец, под себя колени и так и застыл на четвереньках.
— Матушка! С величайшим почтением уповаю на высочайшее благословение трудов моих, кои имею дерзость присовокупить к деяниям на благо земли русской!
Губернатор довольно крякнул в кулак. Де Сегюр перестал зевать. Резанов с интересом взглянул на купца. Эта демонстрация любви и преданности не казалась наигранной, а, наоборот, была вполне натуральной и искренней.
— Поднимись, купец первой гильдии Голиков, — произнесла императрица. — Сказывай, в чем дело твое!
— Матушка-императрица, ваше величество, — поднимаясь с колен, начал купец, — дело мое состоит в том, что прошу я, недостойный, благословения вашего высочайшего, коим можете почтить вы труд мой, над которым без устали тружуся я и коему хочу посвятить остатки дней моих.
— Что ж за труд такой, сказывай, — покосившись на губернатора, спросила Екатерина.
— Задумал я издать, матушка, на свои деньги десятитомное жизнеописание «Величайшие деяния императора Петра Первого и история дома Романовых», кои с Божьей помощью написал я в сибирском изгнании!
В зале повисла пауза.
— Однако! — проговорила обескураженная необычным поворотом событий императрица. — Похвальный труд ты задумал! А за что ж ты в изгнании-то оказался?
— За утаивание податей, матушка!
— Это как же ты подати-то утаивал, грешник? — нахмурилась Екатерина.
— Так ведь мытарствовал я тогда, матушка! Недостойным доброго христианина делом занимался — дань, поборы и контрибуции с товарищей собирал. Лукавый и надоумил тогда незаконную марочку акцизную нарисовать. Вот мы ее потом и продавали! И с питейного продукту подати себе в карман и собирали. Но вот-те крест, матушка, за двадцать лет в Сибири той раскаялся я! Теперича честнейшую жисть веду! — Купец размашисто перекрестился три раза и поклонился глубоко в пояс.
