4
Анна Мельникова понятия не имела о молодом человеке, посетившем кинофабрику военных и учебных фильмов через два дня после ее ареста, а потому уверена была, что ее очередного сообщника, выкравшего улики, Григорий Ильич измыслил так же, как до этого он состряпал дело с благинским письмом. То-то удивилась бы красавица, если б узнала, что похититель улик существует самым реальным образом. И что он ведет речь о ее деле как раз тогда, когда оно пришло к своему завершению.
28 июня, за несколько часов до того, как Скрябин прибыл на дачу своего отца, Анну допустили в основной корпус Наркомата – впервые за последний месяц, если не считать прогулок, во время которых заключенные внутренней тюрьмы НКВД прохаживались по зарешеченным отсекам на крыше лубянского здания. Охранник препроводил ее не в кабинет Григория Ильича, а в маленький зальчик с невысокой трибуной у передней стены. Николаю Скрябину он показался бы похожим на небольшую университетскую аудиторию, с которой это помещение в действительности не имело ничего общего.
За трибуной восседали трое мужчин в форме НКВД. Анну конвоир поставил как раз напротив них.
– Извините, что не предлагаем вам стула, – бархатным баритональным голосом произнес тот из заседателей, который сидел посередине. – Однако уверяю вас: наше мероприятие не займет много времени. Мы вас не утомим.
«Как видно, в Особом совещании НКВД заседает какая-то особенная, выдающаяся мразь», – только и подумала Анна.
Впрочем, сладкоголосый председатель ее не обманул: Особое совещание и впрямь совещалось недолго.
– Приговор будет приведен в исполнение в течение четырнадцати дней, – заключил свою речь мужчина с бархатным голосом.
От изумления Анна чуть было не переспросила: «Две недели?» Но не потому, что сочла этот срок недопустимо малым, отнюдь нет: приговоры, выносимые тройкой ОСО, как правило, приводились в исполнение в течение одних суток, максимум – двух-трех. Да и то сказать, чего время тянуть? Не на апелляции же и кассационные жалобы осужденных его тратить?
Но для Анны решили сделать исключение. И она поняла, что это вовсе не было милостью; вероятно, участники «тройки» получили специальное распоряжение от комиссара госбезопасности Семенова. Красавица-кинооператор готова была заключить пари, что только в четырнадцатый из этих дней – точнее, в четырнадцатую ночь, – ее выведут на расстрел.
5
Колин отец испытал некоторое беспокойство.
– Посущественнее – это что же означает? – спросил он.
– Видишь ли, крушение «Горького» – не первая катастрофа, к которой имеет отношение Семенов, – сказал Николай и, не давая своему отцу опомниться, начал перечислять: не сверяясь ни с какими бумажками: – 24 сентября 1910 года на Комендантском поле под Санкт-Петербургом во время показательного полета разбился на своем «Фармане» Лев Мациевич, первопроходец русской авиации. И никто потом не смог сказать, отчего это вдруг его аэроплан развалился в воздухе на две части. Так вот, в одной петербуржской газете я нашел фотоснимок с места катастрофы, и на нем среди прочих зрителей запечатлен Семенов. – Коля не стал говорить, что лишь по смазанному пятну вместо лица он опознал Григория Ильича.
– Ну и что? – Колин отец пожал плечами. – Мациевич был тогда героем, весь Петербург ходил на него смотреть.
– Слушай дальше. Менее чем через год, 14 мая 1911 года разбился летчик Смит – тоже на Комендантском поле. Его гибель описал Александр Блок в стихотворении «Авиатор» – оно как будто о «Горьком» написано:
И зверь с умолкшими винтами
Повис пугающим углом…
И вновь на аэродроме оказывается Семенов! В 1912 году уже в Севастополе разбились авиаторы Альбокринов и Закутский. И кто, как ты думаешь, присутствовал при этом? Но и это еще не всё! Я стал просматривать в библиотеке заграничные газеты – те, что есть в открытом доступе. Знаешь, что я там увидел?
И Николай начал перечислять: разбившиеся аэропланы; рухнувшие аэростаты и дирижабли; самолеты, пропавшие без вести – как «Латам-47» Амундсена, отправившегося на поиски разбившегося дирижабля «Италия». Всякий раз провожать их приходил некий субъект, чье лицо на газетных фотографиях было лишь смутным пятном. А закончил Скрябин случаем и вовсе недавним, уже отечественным. Григория Ильича (человека без лица) запечатлел фотограф из «Красной Звезды» – 30 января 1934 года на аэродроме в Кунцеве, когда поднимался в воздух новейший советский стратостат «Осоавиахим-1». Он побил рекорд по высоте полетов, поднявшись в воздух на 22 000 метров, но при спуске гондола отделилась от оболочки и рухнула на землю. Находившиеся в ней стратонавты – триумфаторы неба, как называли их газеты, – конечно же, погибли.
Когда Коля умолк, его отец тотчас спросил:
– Ну, и что ты намерен делать с этой информацией? – Он как будто и не был удивлен.
– Добиться расследования в отношении Семенова, – немедленно отозвался студент юридического факультета. – И чтобы до окончания этого расследования дело кинодокументалистов было приостановлено. А еще – я хотел просить тебя о содействии.
– Хорошо, – кивнул сановный дачник, хоть Коля в темноте не мог этого увидеть. – У тебя, я полагаю, есть какие-то записи по этому делу? Передай их мне.
Николай тотчас извлек из брючного кармана довольно пухлый блокнот и вложил его – почти на ощупь – в руку отца.
– Я попробую узнать, что со всем этим можно сделать, – сказал тот. – Но сперва ты должен пообещать мне кое-что: держать это дело в тайне.
– Ладно, папа… – В голосе юноши восторга не ощущалось.
– Что: ладно, папа?.. – уточнил Колин отец.
– Я обещаю: никому больше этих сведений не сообщать, не переговорив сначала с тобой.
– Ну, вот и молодец… – Родитель чуть было не добавил: хороший мальчик, но вовремя опомнился, просто повторил еще раз: – Молодец.
И отправился спать почти успокоенный, зная, что Колиному слову можно без колебаний доверять. Правда, прежде чем улечься, он заглянул на кухню, разжег огонь в духовке одной из плит и бросил в загудевшее, взметнувшееся пламя блокнот своего сына.
На следующий день, когда Скрябин и Кедров вновь встретились на квартире у Коли, тот поведал своему другу о беседе с отцом. И более всего Мишу удивил и озаботил рассказ о судьбе Танечки Коровиной.
– Что же всё это означает? – изумился Кедров. – Тот мерзавец ее родственником быть не может. Я спрашивал в ЦАГИ: у неё осталась одна бабушка…
– Я полагаю, – сказал Николай (голос его показался Мише совершенно чужим, как после крушения «Горького»), – негодяй желает выяснить, каким образом пятилетнему ребенку удалось выжить в авиакатастрофе, где выжить было просто невозможно. И он теперь считает девочку своей собственностью. Уж конечно, отдавать её бабушке он не планирует.
– Так что же нам делать теперь?
