«Господи, кого-то недострелили… – подумал Коля. – Да как же такое могло быть?» Ответ на этот вопрос – как? – ему предстояло получить прямо сейчас.
Место первого приговоренного занял следующий, сменился также исполнитель: с пистолетом в руке к расстрельному рву приблизился человек, ступавший слегка враскачку, так, словно под ногами у него вместо пола находилась палуба корабля.
В это время некто, отогретый Колиным теплом, стал шевелиться более отчетливо. Николай, не поворачиваясь, скосил глаза, посмотрел на неубитого – и понял, что лучше б он этого не делал. Мнимым покойником был мужчина лет пятидесяти, облаченный в хороший костюм (в прошлом – хороший), с благородной сединой на висках. Точнее, на виске: с правой стороны голова его была покрыта засохшей кровью – свернувшейся, как это бывает у всякого живого человека. Ясно было, что пуля, выпущенная без должного старания, только чиркнула по его черепу. Когда-то, в прежней своей жизни, этот человек был доктором исторических наук и профессором МГУ – тем самым преподавателем, из-за ареста которого Скрябин раньше обычного вернулся домой в один из дней в конце мая.
Конечно, профессор не узнал теперь своего бывшего студента, зато немедленно понял, что рядом с ним находится тоже не мертвец. Промычав что-то, он подтолкнул Скрябина, явно пытаясь сбросить его с себя.
Между тем нетрезвый расстрельщик приставил дуло пистолета к затылку узника и нажал на спуск. И всё могло бы обойтись, если бы не стечение двух обстоятельств. Первое: приговоренный инстинктивно дернул головой, ощутив прикосновение металла. Второе: в сторону повело самого палача; он удержался на ногах, не упал, но и этого полупадения оказалось достаточно.
Николай в смятении прошептал, обращаясь к профессору: «Я вернусь за вами, спасу вас, обещаю. Но сейчас, ради бога, тише!..» Однако тот не услышал его, поскольку тир НКВД вдруг наполнился звуками, полностью заглушившими Колины слова.
Пуля пьяного чекиста, вместо того чтобы разрушить мозг несчастного узника, вошла в его голову чуть ниже уха, пробила ему насквозь верхнюю челюсть и вышла с противоположной стороны – вместе с фонтаном крови и осколками зубов. Скрябин подумал, что того крика, который издал приговоренный, он не забудет и через сто лет. По-настоящему закричать с развороченной челюстью бедняга не мог, и он испустил вой – столь тяжкий, надрывный и бесконечный, что даже у лубянских палачей перекосились рожи.
Трое других расстрельщиков кинулись исправлять ситуацию, но сделать это оказалось не так-то просто: узник не стоял более на коленях – он катался по полу, извиваясь, как наполовину перерубленный лопатой дождевой червь, и разбрасывая кровавые брызги. Раздались несколько выстрелов подряд, но все они прошли мимо.
От созерцания всего этого Коля почти позабыл про неубитого историка, и тот, упираясь в него ногами, стал вылезать из ямы. Юноша сделал последнюю попытку удержать его, схватил за штанину пошитых на заказ брюк, произнес почти в полный голос: «Стойте, куда вы…» А затем вдруг отпустил его брючину, потому как понял: вот он – страшный ответ на его молитву.
6
Когда Анну только выводили из камеры, она уже знала, что Стебельков ее обманул. И если б молодую женщину расстреляли сразу, в коридоре внутренней тюрьмы, то это был бы coup de grace, удар милосердия. Пытка, которая началась для неё, была во сто крат хуже, чем избиения, прижигание папиросами и заслушивание смертного приговора. То была пытка надеждой, поскольку, уверенная в обмане, она продолжала ждать спасения. Она надеялась, когда в процессии смертников шла по коридорам внутренней тюрьмы; надеялась, когда спускалась в подвал; и даже когда ее поставили в одну шеренгу с другими обреченными, в очередь за смертью – надежда и тогда не оставила Анну.
И когда пьяный исполнитель не смог застрелить узника, когда началась вся эта суматоха, у Анны мелькнула мысль: «А вдруг это оно?..» Но тут Григорий Ильич, не принимавший участия в попытках добить приговоренного, приблизился к узнице и с галантностью взял ее за локоток.
– Извините за эту заминку, Анна Петровна, – проговорил он и улыбнулся ей. – Скоро мы продолжим, уверяю вас.
Однако женщина среагировала совсем не так, как ожидал ее мучитель; точнее, не среагировала вовсе, будто и не слышала его. Да она и впрямь не слышала.
В отличие от Семенова, Анна всё время стояла лицом к расстрельному рву. И теперь она увидела, как из траншеи с трупами – неглубокой, слегка присыпанной песком, – медленно поднимается человек. А потом встает во весь рост.
Должно быть, на Аннином лице выразилось нечто особенное, поскольку Семенов – по-прежнему сжимавший ее локоть – резко обернулся.
Раненный в голову узник продолжал кататься по полу, и все расстрельщики были заняты только им; на троих – помимо Анны – приговоренных, ждавших своей участи, никто и не глядел. Равно как никто не поглядел на человека, поднявшегося из мертвых и на подгибающихся ногах идущего прямо к Григорию Ильичу. И чекиста, и Анну поразило одно и то же: на лице мнимого трупа сияла счастливая улыбка.
– Я понял, – прохрипел мужчина в костюме, – расстрел был фальшивкой!.. Не могли меня расстрелять!.. А тот, в яме, просто проверял мою лояльность. Я выдержал, правда, выдержал?..
Кто именно был в яме – в этом Семенов решил разобраться потом. Он выхватил из кобуры свой «ТТ», вскинул руку и всадил восемь пуль – кучно, словно в «яблочко» мишени, – в грудь ожившего мертвеца. Уж Григория-то Ильича из стороны в сторону не раскачивало; однако, стреляя, он всё же для удобства отпустил локоть Анны.
Лицо мужчины, восставшего из мертвых, сделалось багрово-красным, словно с него содрали всю кожу, а затем мгновенно побледнело. Сердце, в которое угодила пуля (пули), успело прогнать кровь по малому кругу, прежде чем остановиться. Профессор МГУ упал: навзничь, широко раскинув руки, как Андрей Болконский на поле под Аустерлицем. Невыразимое удивление застыло в его взоре, обращенном на оштукатуренный, исчирканный пулями потолок.
Но прежде чем это случилось, и еще до того, как пуля одного из шаферов настигла-таки раненого узника и прекратила его мучения, легкая тень – быстрая, как метнувшаяся за добычей кобра, – переместилась от траншеи куда-то вбок. Анна заметила, что как раз там из стены выступал шкафчик: распределительный электрический щиток.
Один из расстрельщиков – тот, который был пьян и сам больше не стрелял, – уловил это движение и даже указал на непонятную тень пальцем. Но что-либо толком объяснить своим товарищам не успел: и галерея тира, и ведущий к ней коридор погрузились во мрак.
Правда, мрак этот не был абсолютным. Анна обнаружила, что на полу – довольно близко от неё – теплится крохотный огонек. Даже не успев подумать о том, что бы это могло быть, она шагнула в сторону – чтобы не оказаться между источником света и Григорием Ильичом, не сделаться видимой для чекиста. Она не могла знать, что чекист смотрит сейчас не в ее сторону, а напряженно вглядывается во тьму, накрывшую расстрельный ров.
