– Сотрясение мозга, – пробормотал Скрябин, – а в дополнение к нему – перелом десятка ребер… – И начал потихоньку отползать в сторону, прижимая к животу бесценный портфель.
Юноша метра на два отодвинулся от рельсов, когда заметил, что по шпалам (с той самой стороны, откуда до этого появился поезд) кто-то движется. Свет сигнальных фонарей слегка рассеивал мрак, но всё же Коля не сразу понял, что вдоль секретной линии метрополитена перемещается всадник – нет, не боец конной милиции и не храбрый красноармеец из армии Буденного. Такого всадника Коля видел прежде: на странице одного из унаследованных от бабушки старинных изданий – «Хлориды», произведения какого-то малоизвестного мистика. Одна из иллюстраций в этой книге, изданной в 1631 году и через триста лет почти забытой, называлась недвусмысленно «Карлик – почтальон ада».
Лошадь, на которой восседал наездник-лилипут, была странной: голова ее выглядела безжизненной, словно у шахматного коня; прикрытое попоной туловище казалось деревянным, а свисавший почти до самой земли хвост – сделанным из пакли. Мало того: лошадь передвигалась не на четырех ногах с копытами, как ей полагалось, а на двух крупных птичьих лапах, отчетливо видневшихся из-под попоны.
Что же касается самого всадника, то, помимо незначительного роста, у него имелись и другие особые приметы. Облачен он был в костюм дворянина семнадцатого века: камзол и шляпу с пером, а слева на боку болталась на перевязи короткая шпага; усы, что топорщились на его румяном лице, были лихо подкручены.
Впрочем, образ этот не был устойчивым. Костюм лилипута, который вполне подошел бы персонажу «Трех мушкетеров», временами мерцал, как собирающаяся перегореть лампочка, и вместо аристократического камзола на всаднике появлялась потрепанная темно-серая блуза и каска рабочего-метростроевца. Иронически улыбаясь, наездник повернул лицо к Николаю и, как тому показалось, слегка склонил голову в поклоне, но не остановился, продолжил двигаться прямиком к безглазым останкам, лежащим на рельсах.
И тут только Коля понял, что никакой лошади под карликом не было вовсе. Полумушкетер-полурабочий передвигался не верхом, а, как говорится, «на своих двоих», и этими двумя являлись когтистые птичьи лапы.
– Муляж, – забыв про всякую осторожность, произнес Николай в полный голос. – Его лошадь – это муляж, часть его костюма… Или нет: это что-то вроде палочки с конской головой и хвостом, на которых скачут дети… Так же было и на картинке в книге, да я не сообразил, в чем тут дело…
Карлик явно услышал молодого человека и будто бы даже усмехнулся, но вновь не проявил к Николаю существенного интереса. Медленно (еще бы: приходилось тащить на себе бутафорского коня!) он подошел к обезображенному телу Григория Ильича и наступил на него своей птичьей ногой.
На безжизненные – вроде бы – останки это произвело поразительное воздействие: мнимый покойник вдруг задергался (Так я его всё-таки не убил…) и начал судорожно взмахивать руками в попытке стряхнуть с себя тощую кожистую конечность лилипута. Но карлик-мушкетёр ногу держал непоколебимо, вонзив в окровавленное тело Семенова длинные изогнутые когти, которые вполне подошли бы ястребу или ушастой сове.
– Ты пришел, чтобы… – не утерпев, обратился к птиценогому Коля.
Своего вопроса он, впрочем, задать так и не успел: упреждая его слова, карлик произнес, дернув кончиками насмешливых усов:
– Пришел я не за тобой. Мне нужно забрать корреспонденцию. Ты ведь знаешь, кто я, правда?
С «корреспонденцией» – останками палача Семенова – начали тем временем происходить какие-то непонятные метаморфозы, однако жажда получить от почтальона разъяснения отвлекла Колю и на Григория Ильича он почти не глядел.
– Да, я догадываюсь, кто ты, – кивнул юноша. – Но почему, скажи на милость, ты выглядишь так странно? Я хочу сказать: на тебе как будто надето два костюма, и один просвечивает сквозь другой.
– Всё просто: ты видишь меня двумя разными парами глаз. Обладателем одной из них был Иниго Джонс, который иллюстрировал «Хлориду». Мне приказано было пару раз показаться ему, чтоб он мог меня запечатлеть. – Кем было приказано, почтальон не уточнил. – Не ошибусь, если скажу, что на странице этой книги ты и увидел меня впервые. А другие глаза принадлежали вот этому. – Он глянул себе под ноги. – Он видел меня неоднократно, и его же глазами увидела меня во сне одна твоя знакомая. Но теперь, полагаю, с человеческими органами зрения он расстался навсегда.
– А почему я не могу видеть тебя своими собственными глазами?
– Я же сказал, что пришел не за тобой и не к тебе, – произнес карлик терпеливо-пренебрежительным тоном, словно объяснял очевидную истину непонятливому ребенку, а затем – ни к селу ни к городу – вдруг спросил: – Боишься меня?
Коля проанализировал сложную гамму чувств, владевших им, и, к собственному изумлению, страха среди них не обнаружил.
– Нет, – сказал он, – я тебя не боюсь.
– Хорошо, – кивнул лилипут. – И, раз ты такой храбрый, я намерен сделать тебе подарок. Я должен был бы забрать у тебя это, – он указал на портфель, который студент МГУ всё ещё прижимал к животу, – но, поскольку никаких указаний я на сей счет не получал, я оставляю его тебе.
Не зная, нужно говорить «спасибо» или нет, Николай только кивнул.
И тут штольню стал заполнять невыносимый запах – то ли канализации, то ли гниющих отбросов. Пытаясь отыскать его источник, Скрябин огляделся по сторонам, а затем посмотрел на ноги карлику – и чуть было не расстался с обедом, съеденным в столовой НКВД.
Тело Семенова, удерживаемое всадником, раздулось наподобие гигантской резиновой грелки, а сквозь дыры в нем, проделанные когтями «почтальона», резкими выхлопами вылетал какой-то зеленоватый газ. Впечатление было такое, что безглазый чекист пыхтит, словно карабкающийся в гору толстяк. Коля глядел на это, от изумления потеряв дар речи; но зрелище длилось недолго.
Тело Григория Ильича достигло предела своего раздувания и взорвалось, как паровой котел. На два десятка метров разлетелись его вонючие ошметки, а вдобавок к ним повсюду разметало какую-то зеленоватую мерцающую слизь, мерзкую, как рвота крокодила. Ошметки, по счастью, до Коли не долетели, зато слизь несколькими огромными кляксами изукрасила ему рубашку, и немалая ее часть попала юноше на голову. Но сам он этого почти не заметил.
Николай глядел туда, где только что лежало тело комиссара госбезопасности – и где теперь находилась лишь дымящаяся лужица, источающая тошнотворный запах желчи и соляной кислоты. Вместе с чекистом полностью исчезли не только его сапоги и мундир, но и то приспособление, с помощью которого Скрябин предполагал убить Григория Ильича. Шпионскую эту штучку – выкидной клинок, крепящийся под рукавом к руке, – Коля отыскал много лет назад в кладовке своей бабушки, бывшей британской подданной Вероники Хантингтон. Бог знает, как к ней попало подобное оружие.
От мерзкого запаха в горле у Скрябина запершило, и он начал кашлять, ощущая разрывающую боль под ребрами. «Вот он, знаменитый адский смрад, – думал Коля, кашляя и прижимая к груди черный портфель, словно это могло помочь, – та инфернальная вонь, которую оставляет после себя, исчезая, любой демон…»
