— Смеешься над бедной девушкой!.. Дома я встаю, и сразу под холодный душ. И не чихаю…
У нее еще свербило в носу и в глазах стояли слезы. Повинуясь внутреннему движению, Рассохин вытер их пальцами и неожиданно для себя поцеловал ее нос.
— Больше не будешь.
Она вдруг доверчиво уткнулась ему в плечо, и запах, исходящий от нее, на миг покачнул реальность. Рассохин так стиснул руками узкие плечи, что отчетливо услышал хруст.
— Сломаешь… — пощекотала губами ключицу. — Выйди, я оденусь…
Стас выпустил ее, по-медвежьи, на четвереньках, выполз из палатки и только здесь вдохнул первый раз. Низкое солнце плавило стволы кедров, и уже с утра было тепло, бежали ручьи и гомонили ласточки, сидя парами за неимением проводов на сухой березе. Урчанье тракторов, скрежет бульдозерных лопат и хлопанье траков стало слышнее, хотя до пробного участка по прямой было километра три. Он сунул ноги в резиновые сапоги, побежал вниз к разливам и, счастливый, чуть только не скворчал по-птичьи, сдерживая рвущийся наружу восторг. Умыл лицо ледяной водой, но этого показалось мало, чтобы остудить жар, — сорвал майку и поплескал себе на торс, растерся полотенцем. И с радостью вспомнил, что впереди еще целых два дня и две ночи — бесконечный срок, пока они будут одни на этом диком берегу речки его имени!
Но в следующий миг ему словно под коленки ударили: заявление наверняка подписано, и быть ему здесь оставалось всего одиннадцать суток…
Подавленный этой мыслью Рассохин присел возле кострища и принялся разводить огонь. Женя вышла наконец-то из палатки какая-то легкая и тонкая, возможно, из-за спортивного, обтягивающего фигуру костюма, махнула ему рукой, засмеялась и побежала умываться. А он вслух подумал:
— Я уеду — она останется…
Потом посидел, глядя в огонь, и опять вслух подумал:
— Что за глупости? Возьму и останусь.
Он закурил трубку, включил приемник, отвлечься хотел — передавали утреннюю гимнастику. Отроковица вернулась с разлива и сразу заметила его состояние.
— Что-то молодец не весел, — и засмеялась дразняще, отчего Стасу стало еще горше. — Отдай сейчас же мои вещи.
— Какие веши? — спросил он.
— Кончай дурачиться, отдай. Он у меня единственный.
— Кто?
— Купальник. На растяжке висел… Ну, хочешь, осенью тебе подарю?
Он вскочил, огляделся.
— Я не брал… Женя, я не брал!
— Куда же он делся? — Отроковица подошла к палатке. — Здесь был, все обыскала…
— От палатки не отходи! — уже на бегу крикнул он.
Кедровник был вперемешку с пихтачем, солнце пробивало его, и видно было далеко. Нарезая полукруги, он обежал весь примыкающий к лагерю лес и наконец в глубине нашел снежное поле — осевшее, рыхлое, с проталинами вокруг деревьев, но миновать его, не оставив следов, было нельзя.
Сделал два полукруга, каждый раз выходя на опушки — ни единой вмятины, чистый, колючий от желтой хвои: если кто-то и приходил, то со стороны вырубки или от речных разливов, а на подстиле следа не остается…
Рассохин вернулся к стану, изобразил как мог непринужденный вид.
— От меня не отходить далее чем на пять шагов, — предупредил он.
Женя не скрывала беспокойства.
— Что-то случилось, Стас?..
— Нет, все в порядке, — бодро доложил он. — Техника безопасности при работе в таежных условиях. Где, кстати, обитают кержаки-погорельцы. Пьем чай — и на работу.
— Кто же украл купальник?
— Приискатели… Ночью шарахаются от безделья, шутники. Из зависти сперли…
И сам не верил в то, что говорил.
— Из зависти?..
— Они же видели — мы вдвоем… Ночью, в палатке. Ну и…
Отроковица погладила его бороду и опечалилась.
— Поймаю — убью! — добавил он.
Женя же торопливо вынула темные очки и спрятала глаза.
Скорее всего, наступил миг, когда надо было говорить какие-то важные слова, признаваться в чувствах, может, обещать немыслимое и даже клясться, но вместе с ночью ушел азарт, порыв, очарование целомудренной близости.
Было утро, яркое солнце, и следовало все начинать сначала…
Потом они шли на участок по вырубке, по мягкому и совершенно сухому кедровому подстилу среди поля пней, поваленных и изрезанных гусеницами деревьев, гор, сучьев и вершин, и тоскливый этот пейзаж разрушения лишь добавил печали.
На берегу речки уже работали бульдозеры, но пока что просто выковыривали пни и выгребали лесной мусор за пределы площадки величиной в два футбольных поля. Вскрыша
[18]
россыпи — дело нудное и тонкое. Рудный пласт здесь напоминал кору головного мозга с извилинами: снимешь меньше — придется перемывать сотни лишних пустых кубометров, копнешь глубже — спихнешь золото в отвал. К тому же россыпь необычная, приискатели к таким не привыкли, тут геологический глаз да глаз нужен. Вроде бы и работы особенно никакой — ходить целый день за бульдозерами, пока бульдозеристы не привыкнут к месторождению и специфике месторождения и сами не научатся смотреть, что копают. И все равно надо присутствовать — хотя бы с удочкой на берегу, на песчаном пляже под солнцем…
В общем, работа для пенсионеров.
Однокурсница Аня работала тоже на золоте, в поисковом отряде, и с восторгом описывала Вилюй и тамошние места, где сохранились еще районы, куда не ступала нога геолога…
Приискатели уже настроили оборудование, выкусив ковшами шмат берега, и ждали команды — до Дня Победы оставалось трое суток. Пока бульдозеры срезали легкий, супесчанистый грунт, Рассохин с Женей сходили на драгу, где начальник в кожанке и с маузером на ремешке, увидев Женю, вдруг стал суетливым, даже угодливым, лично провел экскурсию, а потом еще стал потчевать завтраком в своей каюте буксира. И тут Рассохин узрел, как отроковица улыбается загадочно и переглядывается с начальником, ничуть не пряча своего завлекающего взора! Это как-то вмиг сначала поразило, а потом озлило Стаса, и пища в рот не полезла, поэтому он курил, пока Женя на пару с хозяином драги завтракала жареной в яйцах нельмой.
Когда они вернулись на участок, отроковица как ни в чем не бывало вдруг сняла очки, глянула на Стаса, прищурив все еще лукавые глаза.
— Зачем ты уезжаешь? Тебя здесь уважают…
— Я тут лишний, — обидчиво бросил он.
— Ты как-то неправильно все понимаешь, — попыталась оправдаться отроковица. — Ну какой ты лишний? Что придумал-то? Обидели тебя?
Его подмывало сейчас же, немедля и за три минуты рассказать, как его уважают — про отношение к нему начальства, неполученные премии, про пьющего с горя Юрку Зауэрвайна, про кражу монографии, но вовремя спохватился. Получилось бы — жалуется и признается, что уезжает от обиды и тоски, как в песне. А на самом деле он ехал за туманом, хотел туда, где не ступала нога геолога — в середине семидесятых об этом еще мечтали…
