Потом отправил туда же и бесполезную теперь сумку.
10
Распятый камуфляж Галицына был неким символическим, угрожающим знаком всем, кто ступит на этот берег. Пока было чучело, но от него исходила чужая, зловещая воля и решимость.
Однако настоящее распятие они обнаружили спустя полчаса, когда звериный рев повторился, и как показалось, чуть ближе. Сын пленного фашиста передернул затвор автомата и крадучись двинулся на звук. Рассохин хоть и был безоружен, однако пошел следом: впереди стояла стена стволов могучих сосен, видимость полтора десятка шагов, не более, и зверь, если это был он, мог выскочить внезапно. Так они прошли метров двести, прежде чем вновь услышали хриплое, утробное ворчание и глухой стук, теперь несколько правее. Гохман в тот час изменил направление и сделал знак — осторожнее. Это мог быть медведь, кормящийся на муравьиных кучах, которые встречались здесь довольно часто, весенний бор был гулким, как храм, и усиливал все звуки.
Вдруг участковый вскинул автомат и стал выглядывать что-то из-за дерева. Замер на мгновение, расслабился и ругнулся.
— Ничего себе упаковали! Вот это уже чистый криминал…
Впереди между двух сосен на земле корчился человек: сквозь рукава его брезентовой куртки была пропущена березовая жердь метров шести длиной, растянутые кисти рук и локти прикручены веревкой, а на голове — брезентовый чехол от палатки, завязанный на шее.
Рассохин слышал о такой старинной казни по-таежному, но видеть подобного еще не приходилось…
Человек пытался встать, однако сил уже не хватало, жердь перетягивала и одним концом упиралась в сосну. Участковый ловко рассек веревки и вспорол рваные рукава энцифалитки, после чего сдернул прогрызенный напротив рта мешок и отпрянул.
— Мать твою!.. Мишка? Скуратенко?
Тот сел, как чурка. Затекшие, с посиневшими кистями руки не слушались, взгляд дикий, блуждающий. Глаза загноились, губы истрескались и кровоточили, на грязном заросшем лице какие-то белые разводы.
— Убью, сука! — прохрипел он. — Ментяра поганый…
— Мишка, ты что? — Участковый поставил его на ноги, прислонил к дереву. — Это же я, Федор Гохман!
— Зарежу паскуду…
— Тебя кто распял?
— У-у, падла! — заревел и одновременно заскулил моторист. — Он мне ответит! Кишки выпущу!
Гохман похлопал его по щекам.
— Ну все, все, ты спасен, будешь жить. Кому кишки собрался выпускать? Кто тебя так?
— Полкану этому долбаному! — осмысленно проговорил Скуратенко.
— Тебя что, этот полкан на жердь поставил?
— Не поставил, а подставил, падлюка. Сдал, сучий потрох!..
— Ладно, пошли на стан.
Участковый закинул одну безвольную руку себе на шею, Рассохин подхватил другую, но Скуратенко слабо воспротивился.
— А ты — кто?
От него несло, как от бомжа — мочой, немытым телом…
— Это свои, — успокоил Гохман. — Рассохин, ученый из Москвы.
— Какой Рассохин?
— Тот самый, геолог…
— Чуть коньки не отбросил, — расслабившись, пожаловался вдруг моторист. — Жрать дайте…
— Жрать на стане. Кто распял-то тебя, если не полкан?
— Полкана самого чуть… — Скуратенко выматерился. — Из-за него и меня приговорили.
— Кто? Погорельцы?
— Сорокинские, твари…
Вероятно, он только сейчас начал понимать, что спасен, и от этого стал обвисать, едва перебирая ногами, однако Гохман расслабиться ему не давал, допрашивал на ходу:
— Что, у Сорокина люди есть на Карагаче?
— Ты мент, а не знаешь! — возмутился моторист. — За что тебе только зарплату дают?!
— Ты короче, без комментариев!
— Четверо на «Прогрессе», баба с ними, молодая, красивая, зараза… — Скуратенко простуженно хрипел, скорее, страдал от высокого жара. — Вся в кожу одета, как змея, окороками виляет… Я бы их всех положил, да полкан стрелять не дал, гад. Увидел красивую бабу и раскис. Они меня на жердь, а его с собой увезли…
— Куда?
— Вверх пошли…
— Чем они тут занимаются? Копают клады?
— Хрен знает. Головы народу пудрят, проповеди читают… В общем, лечат.
— Как — лечат?
— Мозги лечат. Полкана воспитывать увезли. А я, видно, конченый для них… Но я не в претензии! Заявления писать не буду.
— Почему?
— Не хочу!
На стане Скуратенко положили на расстеленную палатку, и Гохман принялся его потчевать: сначала напоил яблочным соком, а потом разогрел тушенку и стал кормить бульоном, с ложечки, как ребенка. Тем временем Рассохин массировал его руки, онемевшие от веревок: правая уже чуть шевелилась, но левая, синюшная, висела плетью.
— Его надо в больницу, — сказал Стас. — У него явная пневмония, воспаление легких. Вон какие хрипы, и потный… На сырой земле лежал.
— Ты что, доктор? — между делом спросил Гохман.
— Это мы проходили…
— Не поеду, — захлебываясь от жадности, заявил моторист. — Пока их, сволочей, не грохну. А бабу эту, стерву, на кукан насажу!
— Они траншей нарыли?
— Ну да. И снова копать приехали, с лопатами. А тут мы…
— Говоришь, они только мозги лечат?
— Они не золото ищут — книги…
— Какие книги?
— С какими-то знаниями, древними. По медицине, что ли, я не понял. А полкан понял, сука…
— На Коренной Соре вы с полковником копали? — вдруг спросил Рассохин, чем вызвал недовольство.
— Мы, а что тебе-то? Ты вообще откуда взялся на Карагаче?
Участковый заткнул ему рот ложкой.
— С ученым повежливей надо, Миша…
— Носит вас! — с трудом проглотив бульон, сказал тот. — Полковники, ученые! И эти еще, лекаря, мать их… И все лечат!
Стас достал из рюкзака фляжку, налил глоток водки в стаканчик и поднес ко рту Скуратенко.
— Выпей, может, подобреешь…
Тот выпил и на самом деле слегка подобрел, даже пальцы левой руки зашевелились. Правой же попытался сам взять ложку. Рассохин не отступал.
— Клад с полковником поделили?
— Поделили, — не сразу признался моторист. — Он себе больше взял, волчара… Налей еще?
— Что хоть было? — Стас выпоил еще стаканчик.
— Книги кержацкие. Иконы медные, кресты…
— А золото?
— Не было там золота! Один крест только серебряный, килограмма на полтора. И еще корка от книги, тяжелая. Но полкан все себе взял!
