На Керженце почти каждый собеседник рассказывал Сорокину про то, как царевы люди погубили трех отшельников-молчунов, совершенно беззлобных юродивых, мол, с тех пор которые еще оставались, так все ушли в Сибирь и здесь более не появлялись. А где они там обитают, никто не ведает.
Но как-то раз, будучи в гостях у кержацкого купца, торговавшего пушниной, Алфей был представлен довольно молодому человеку, принадлежащему к толку странников, который недавно прибыл от сибирских старообрядцев с посылкой. Он и прежде встречал непишущихся и знал, что они проворны, сметливы, обладают невероятным чутьем и точно угадывают, что за человек перед ним, владеют артистическим талантом и способны заболтать или отвести глаза самому занудливому вокзальному полицейскому, которые охотились за «неписахами» и сажали в тюрьму. И если молчуны жили уединенно, никого к себе не подпускали, то странники, напротив, были общительны со своими, их почитали как блаженных, ибо они до сей поры оставались тверды и непокорны власти. Поэтому принимали во всех толках, давали приют, кормили, поили, а они, в свою очередь, исполняли почтовые услуги, таская посылки из конца в конец Империи.
Так вот этот молодой странник уже через минуту точно определил, что Сорокин — поповец и что имеет не только праздный интерес, скитаясь по Керженцу. Это был первый случай, когда Алфей чуть не провалился, и добро, что предусмотрительный генерал Муромцев для такой ситуации придумал отговорку, которая и выручила. Штаб-ротмистр Сорокин признался, что кроме праздного любопытства имеет научный интерес, поскольку давно уже изучает жизнь и быт современного старообрядчества, чтобы донести российскому обществу правду о современных раскольниках в противовес никонианскому о них представлению. И собирается предпринять путешествие в Сибирь, но не железной дорогой, а тем путем, по коему ходят странники, поэтому ищет, кто бы сопроводил его с товарищами. Купец, у которого гостил Алфей, замолвил за него слово, и неписаха согласился взять их с собой, предупредив, что путь сей дальний, опасный и идти доведется с тяжелой ношей пороха, свинца и соли до реки Карагач.
Так Алфей впервые услышал это название, тогда еще никак не связанное со Стовестом. Путь и в самом деле был нелегок и занял два месяца, но зато на Карагаче он почти сразу же услышал о молчунах, обитающих в потаенном скиту в среднем течении реки. И здесь был еретический, богопротивный обычай — гадать у них судьбу, коим особенно пользовались молодые кержаки, желая узнать, каковы будут невеста или жених, и глубокие старики, испрашивая свой час кончины. Блюдущие устав строгие кержаки всячески препятствовали сношению с молчунами, наставники общин предавали отступников анафеме, накладывали епитимьи, однако всякий отрок или отроковица знали, где следует оставить берестяное письмецо, чтобы спустя месяц получить ответ. Напрямую отшельники никогда и никого не принимали, да и мало кто знал даже приблизительно месторасположение их скита и тем паче схоронов, где прятались принявшие обет молчания.
Сорокину указали один такой почтовый ящик, и он, не мудрствуя лукаво, как и положено, поуставным письмом начертал на бересте свое желание узнать, доколе же еще быть антихристовой власти и править царям на Руси и наступит ли послабление приверженцам древлего благочестия. Спрашивал для того, чтобы лишний раз доказать свою ретивую любовь к старой вере, если кто-то сторонний вздумает прочесть его послание — иных мыслей и в голове не держал.
Однако же полученный ответ ошеломил его: через год с малым, в первый день августа месяца молчуны пророчили начало великой войны, которая по истечении еще трех лет обратится великим же бунтом, свержением и последующим убийством царя, вкупе со всей его челядью, после чего разгорится междоусобица, и прежние грехи будут смыты кровью. А послабления последователям святоотеческой веры православной не бывать ни в коем веке, напротив, бесы дьявольским огнем пожгут страстотерпцев и след укреплять дух и сердце молитвами, дабы не склониться перед супостатом и достойно смерть принять.
Кержаки давно сулили погибель новым царям и их владычеству, но чтобы с такой пугающей простотой и неотвратимостью, с указанием точного времени — было отчего встрепенуться. Алфей чувствовал желание немедля выходить с Карагача на железную дорогу и мчаться в Петербург, но столь поспешный отъезд насторожил бы раскольников, вызвал подозрения, не государев ли он человек, — ведь кто-то мог заглянуть в почтовый ящик и прочитать пророчества молчунов. Он припрятал грамотку и стал ждать зимы, дабы уйти вместе со странниками, которые в это время выносят пушнину в Усть-Карагач. А пока ждал, черкнул еще одну загадку, дабы проверить правдивость предсказаний, причем умышленно простую — когда нынче снег ляжет и каково будет начало зимы. И в сентябре, в теплую пору бабьего лета, молчуны прислали грамотку, где говорилось, что морозы начнутся до снега, в последнюю седмицу октября месяца, земля потрескается, малые озера до дна промерзнут. А снег ляжет лишь к концу второй седмицы ноября, и зима будет лютой до Рождества Христова, потом же ослабнут холода и быть метелям и оттепелям.
И случилось все так, как предсказывалось: и стужа в назначенный срок, и земля потрескалась, и снег упал — как писано было.
Сорокин оставил младших чинов на Карагаче, наказав покуда не предпринимать никаких действий, и ушел со странниками в Усть-Карагач и уже оттуда, с обозом, на станцию. Покуда ехал железной дорогой, наступил канун празднеств трехсотлетия Царствующего Дома, а вез он вести худые, и потому весь долгий путь думал, как поступить, надо ли являться ко двору, да в торжество со столь тяжкими предсказаниями. И решил положиться на волю Муромцева да заступничество Богородицы.
Бороды и волос Алфей не стриг, одежд не менял и потому часто в дороге подвергался полицейскому спросу, кто таков и куда направляется, однажды чуть с поезда не ссадили, пришлось просить, чтоб позвали жандармского офицера. Шепнул ему несколько слов, и отстали уж до самого Петербурга — тайные агенты жандармерии сопровождали его до столицы, где волосатого, в мужицком тулупе пассажира встречал генерал корпуса на крытым возке. Сорокина переполняли чувства, и он едва сдерживался, чтобы не начать свою повесть еще по дороге — опасался кучера и младших чинов на запятках, дело-то государственной важности.
Муромцев выслушал его, грамотки берестяные прочитал, и не сказать чтобы ошеломился, как Алфей, а только задумался и грустный сделался.
— Государь о тебе спрашивал, — проговорил наконец после долгой паузы. — И в честь праздника и заслуг пожаловал орден Святого Владимира четвертой степени. Сам, без какой-либо подсказки…
— Отечество наше на пороге войны, ваше превосходительство, — едва совладая со своими страстями, проговорил штаб-ротмистр, — великой войны и событий трагических! Я уверен, предсказания молчунов извлечены из Стовеста!
— Вероятно так и есть, Алфей Власьевич, — хмуро согласился генерал. — И без откровений молчунов твоих чувствуется — грядут грозные годы…
— Еще не поздно что-либо предпринять!
— Пройдут торжества, я доложу Его Величеству. — Он что-то не договаривал. — Сейчас при дворе суматоха, помпезность великая. Не услышат глас вопиющего…
