Она даже не вздрогнула, не отстранилась, только потупилась.
— Так я и подумала…
— Был больной, в бреду…
— Зачем ты оправдываешься? Сказал бы раньше, и все…
— Просто сказать — и все?!
— Я догадывалась. Ты все время прятал глаза, когда вспоминал маму. Еще когда я приезжала к тебе в Москву. Сначала подумала, у вас с ней что-то было. Потом поняла.
Ему стало холодно.
— Тогда хотел признаться, но сам еще не верил. Тридцать лет сомневался… Христофор позавчера подтвердил. Потом это письмо…
Лиза помолчала, прислушиваясь, затем отпустила его руку и отстранилась.
— Когда я думала о маме… О ее жизни, о смерти… Почему-то казалось, ее убили из ружья.
— Из винтовки.
— Ну, из винтовки… Я была маленькая, когда папа чуть в нее не выстрелил. У нас на даче, где жили ласточки. Он наставил ружье и держал на взводе…
— За что?
— К маме пришел дядя Валера, младший брат папы… — Она проглотила ком. — И они… послали меня смотреть, как ласточки вьют гнездо. А сами… в общем, понимаешь, что делали. Я в окошко подглядывала. И тут неожиданно приехал папа, откуда-то с международных соревнований. Хотел сделать сюрприз… Я так кричала… Дядя Валера на колени встал, а мама нисколько не испугалась. И папа выстрелил в пол. Хотел сначала обоих и себя. Я после этого стала заикаться.
— Она ничего не боялась…
— Папа звал ее — оторва… А меня возили к гипнотизерам.
— Меня тоже. И еще жена лечила, лучше всякого психотерапевта.
— Но мама же красивая была? Очаровательная?
— Очаровательная блудница… И походила на Афродиту.
— По таким мужики с ума сходят.
— И я сошел…
— Но ты же ее не любил?
— Всю жизнь думал… Это не любовь, это жажда обладать ею, страсть…
— Эгоистическое мужское чувство.
— У женщин это тоже бывает.
Рассохин померил шагами сыпучий яр, долго глядел на немое парение береговых ласточек над водой и наконец-то услышал звук взревевшего мотора возле женской зоны.
— Сейчас поговорю с Галицыным, и возвращаемся в Усть-Карагач, — заявил он. — Провожу тебя в аэропорт.
Лиза смерила его взглядом, сказала с вызовом:
— Я никуда не улетаю.
— Но тебе уже нечего больше искать на Карагаче.
— Позволь мне решать, где быть и что искать.
Стас услышал жесткую решительность в ее голосе и промолчал, думая про себя, что все равно никуда ее не отпустит. Разве домой, в Питер…
— А что теперь станешь делать ты? — чуть смягчилась она.
— Останусь здесь.
— И станешь искать книги?
— Нет.
Ее что-то встревожило.
— Насовсем, что ли? Стас?
— Прости… Если можешь.
— Ты что придумал? Посмотри на меня!
— Как говорят, тут и разошлись их дороги. — Он отвернулся. — Ты же понимаешь…
— Понимаю…
— Мне нельзя возвращаться. Да и не хочу никуда больше.
Лиза подбросила в костер хвороста — просто чтобы занять руки.
— Ладно… Если ты убил, почему не сидел в тюрьме?
— Доказать не смогли. Нет трупа — нет преступления…
— Ты скрывал? Доказательства?
— Я пришел с повинной, долго искали… И ничего.
— Как же ты станешь жить? Где?
— На Карагаче. Мне тут самое место. А ты уезжай.
На другом берегу наконец-то затарахтел мотор. Лиза послушала, спросила:
— Ее где похоронили?
— Не знаю… Христофор сказал — утопили в болоте. По их обычаю…
— Это что за дикий обычай?
— Они так хоронят блудниц и воров.
Хворост сгорал почти мгновенно, а Лиза все бросала и бросала. И вдруг выпрямилась решительно:
— Мне надо встретиться с этим Христофором! Сама спрошу!
— Это можно, — обронил он. — Вот эту ленточку на куст привязать, сам пожалует…
Лиза взяла ленточку, поиграла ею и, выбрав березку на берегу, привязала.
В это время из истока старицы показалась лодка. Стас вскинул бинокль: Галицын стоял в позе Наполеона, завернувшись в офицерскую плащ-накидку — ветер трепал полы…
18
На сей раз моторка пилила на малых оборотах, чуть наискосок, борясь с течением, вероятно, чтобы дать возможность полковнику осмотреться. Едва лодка ткнулась носом в берег, как из протоки вырвались еще две дюральки — по трое человек в каждой. Одна пошла вниз, другая вверх: похоже, в лагере амазонок сыграли тревогу и теперь или отрезали Рассохину пути к отступлению, или проверяли, не привел ли с собой ОМОН…
Галицын за прошедшее время заметно похудел, однако же спортивной формы не набрал и запыхался, пока выбирался на берег.
Рассохин долго готовился к этой встрече, прикидывал варианты разговора, подбирал слова, аргументы, но все получилось как-то спонтанно, поскольку перед ним оказался совсем иной человек, и в первый момент было трудно определить, что изменилось. Полковник так же выпирал вперед волевой подбородок, глядел чуть свысока, надувал пухлые губы и даже говорил, как прежде, полушепотом.
И вдруг увидел — глаза были отстраненно-счастливыми, как у сумасшедшей отроковицы.
Ладно — прибившаяся к острову учительница младших классов, несчастная и отверженная женщина, от тоски и одиночества готовая поверить в спасительную сень Кедра, искать гармонии с природой, жить в умозрительном мире; но тут — искушенный, циничный полковник, хладнокровный комбинатор, пробыв в общине всего-то около месяца, превратился в блаженного…
Играть так невозможно, даже имея богатый оперативный опыт. Неужто и впрямь другое сознание?
И по тому, как моторка отчалила, высадив Галицына, можно было понять, что в контроле не нуждается: Матерая уверена — на уговоры не поддастся и никуда не уедет. Можно было сразу взять с него расписку и отправляться к Репнинской Соре, где рыбачила опергруппа…
По крайней мере, хоть здесь была бы совесть чиста…
Показалось, Рассохину полковник обрадовался, отпыхиваясь, как-то ритуально пожал запястье.
— Как хорошо, что приехал! — произнес восторженно. — Мы ждали. Но почему один?
— Я не один. — Рассохин глянул на Лизу.
— А, понимаю. — Заулыбался и благодушно закивал. — Какая очаровательная отроковица. Кто она?
— Моя спутница.
— Где Бурнашев? Где мой сын?
