Снова отстраивают города, засеивают поля, но тяжкий, упорный труд многих годов идет прахом от одного факела завоевателя. «Вот для чего и появились воины, – подумал Лют горько, – защищать нажитое, будто сторожевые псы. Конечно, иной пес лучше человека, но осознавать, что воины не лучшие люди на земле, обидно. Не на них держится Правда».
Конечно, еще долгое время воины будут затмевать настоящих творцов, что тянут людей из звериного существования наверх, к богам. Оно и понятно, учиться никто не хочет, жадно слушают о битвах, сражениях и просто драках, но скривятся от урожайной песни или той, где объясняется секрет выделки кожи или лепки горшка.
Лют вздохнул – захотелось стать лучше, чище, но представил себя за плугом, а то и учеником волхва, скривился, будто съел рябину, а щепки застряли во рту. Глупости какие, лучше будет защищать с мечом в мускулистой длани, а учиться уже поздно, да и не больно-то хочется.
Кувшин приник к губам, пил долго, жадно, запрокинул дно, выпивая до капли. В груди предостерегающе похолодело, рука, ставящая наземь сосуд, задрожала. Почти отмахнулся от опасной мысли, но та зацепилась хвостиком, затаилась, а улучив момент, властно смела остальные: чтобы защищать людей, придется уйти от… Чаруни.
Сердце квакнуло, в грудную клетку ударили тонкие горячие струйки, подкатила дурнота. Как уйти? Уйти от любимой, самой прекрасной, для которой свернет горы, перепашет поля, повернет русла рек ради ее прекрасной улыбки?
Но из глубин сознания поднялась беспощадная мысль: придется. Хотя бы для того, чтобы остаться человеком. Люди, как мураши, в одиночку не могут. Хоть подчас презирают друг друга, плюют в рожи, но только вместе могут сохранить в себе человечность. Одному к богам добраться не под силу, да и не хочется.
– Но Чаруня, смысл жизни, свет очей? – пробормотал Лют раздавленно.
«А кем ты здесь станешь? – спросил внутренний голос ехидно. – Что будешь делать? Чем будешь отличаться от животных среди дивиев? Проживешь глупо, бессмысленно. Думаешь, согреет любовь? Дык и у оленей есть подруги на всю жизнь, у лосей, волков, будешь как зверь плодиться, не зная других радостей».
– Но я хочу, – возразил Лют робко. – Такова моя воля, разве не заслужил счастья?
«А кто говорил Буслаю о воле? – напомнил голос насмешливо. – Все просто: коль ты человек с оружием, долг твой – защищать слабых, охранять людское добро, тогда останешься человеком. Правда, не самая приятная доля, у беспечного зверья лучше. Стоит ли отказываться ради такого от сладкого существования с обворожительной вилой? Отказаться от радости, к чему так сильно тянет, и сделать нужное дело?»
Лют с хрустом поднялся, закатное солнце бросило на лицо багровый отсвет, сапоги зашуршали по траве, у разломанной стены остался кувшин. Воина шатало в стороны, в черепе бились два сильных желания. Вернее, одно желание понятное, сильное – остаться с любимой, и что с того, что перестанет быть человеком? Другое – слабенькая мысль, что полное испытаний бытие человека все же лучше бездумной жизни лесного зверья.
Хрустальный терем неохотно приближался, сад играл цветами радуги, птицы пели красиво, чарующе, но Люта нежные трели впервые не умиляли. Лицо стало бледным, осунулось, у глаз залегли темные круги, шел не спеша, отчаянно надеясь передумать.
Чаруня вздрогнула и, распахнув дивные глаза, грациозно потянулась на роскошной кровати. У Люта защемило сердце, холод укоренился в нутре, опасно колол. Вила томно улыбнулась, повела плечиком, лицо осветила улыбка, спросила чуточку удивленно:
– Мой герой, зачем тебе меч? Мой терем надежно защищен, а коль приблизятся вороги, то нянюшка предупредит.
Лют отвел взгляд, поправил на поясе меч, потоптался по роскошным коврам с диковинной вышивкой, где животные и птицы выглядели живыми. Даже оживали по знаку хозяйки.
– Мне пора, – промямлил едва слышно, страшась задеть божественное создание неосторожным словом.
Вила распахнула глаза, легко вспорхнула с кровати, шею Люта обвили тонкие руки, в груди защемило от нежного аромата кожи. Чаруня поцеловала воина, спросила с недоуменным смехом:
– Куда же ты собрался? Добывать для меня шкуры неведомых чудищ? Какой ты милый.
Лют смолчал, пялясь в россыпи драгоценностей, диковинные столики, статуи и кованное из золота деревце с музыкальными листьями. Вила почуяла недоброе, посмотрела в глаза с испугом.
– Нет! – вскрикнула она, в страхе отшатнувшись.
Лют стиснул зубы, сердце полыхнуло ярой болью, налилось свинцовой тяжестью, ток крови остановился. На душе стало дурно, гадко, мерзостно, словно незаслуженно обидел ребенка. Вила смотрела непонимающе, в бездонных океанах глаз застыла мольба.
– Прости, – прошептал Лют онемелыми губами, – я должен.
Двинулся тяжко, будто прирос к хрустальному полу, вид удивленно-обиженного личика разрывал сердце на части. Дверь опочивальни нехотя распахнулась, коридор показался бесконечным. Лют, шатаясь, стукаясь плечами о стены, направился прочь из хрустального терема.
За спиной послышались легкие шаги босых ног, слух разорвал жалостный крик:
– Не уходи! Я что-то сделала не так? За что ты так поступаешь? Вернись, ты видишь, я, гордая дочь Стрибога, на коленях!
Лют вздрогнул, будто лицо стегнули плетью, поспешно обернулся к коленопреклоненной виле. Неземная красота ослепила, в распущенных волосах плясали искристые точки, распахнутые глазищи добавляли очарования. Такая маленькая, хрупкая, беззащитная. Сердце хлюпнуло кровью, глаза ожгла мутная пелена.
– Прости, – прошептал он. – Прости.
В теле возопила каждая жилка, неведомая сила не давала повернуться, ноги сковал смертный холод. Хрустя суставами, сделал шаг, еще, в груди рвалось, трещало и плюхало. Обломки ребер проткнули легкие, горло стиснула петля удушья, сердце выломало клетку, устремилось к прекрасному существу, ради которого билось все эти годы и будет биться лишь рядом с ней.
В груди Люта зияла холодная дыра с рваными краями, хлестала болью, сознание милостиво погасло, спасая хозяина от помешательства, но боль била, возвращала в гадкий и неуютный мир, оскверненный Ее слезами.
Сзади хлестнул гневный крик:
– Проклинаю! Призываю на голову твою гнев богов, чтобы ты никогда больше не познал сладость любви. И пусть настигнет тебя смерть от руки нашего сына, которого я выношу под сердцем!
Лют содрогнулся от ненависти, вложенной в проклятье, всхлипнул, голос внутри зашептал, убеждая вернуться, броситься к ногам, вымолить прощение, не лишать себя любви такой женщины и будущего сына. Спина разогнулась со страшным хрустом, словно сбросил горный хребет, и уверенными, ровными шагами понесся прочь из хрустальной клетки.
От видения плачущей вилы Лют содрогался от омерзения и гадливости: как можно было довести до слез столь прекрасное существо?!
Дыра в груди ныла, сверлила жестокой болью, вгрызалась в обломки костей, разрывала внутренности. И так будет всегда.
