Тем временем на помост вытолкнули Ефимку. Тот сразу пал на колени, но красавец приказал:
– Встань, дурак! Стой смирно, говори кратко. Кто таков?
Староста назвался.
– А, да, помню, – проговорил красавец, внимательно разглядывая ноготь. – Ну, говори. Что тут? – Он бросил равнодушный взгляд на Ефросинью. – Чем провинилась?
Ефимка, запинаясь, сообщил: так, мол, и так, зарезала корову, а заодно и пса.
– Коровья Смерть, значит… Корова чья? Дарьниколавны?
– Никак нет, батюшка! Крестьянки Малашки Жирово́й…
– Пес чей? Дарьниколавны?
– Никак нет, батюшка… Крестьянки Малаш…
– Дурак! – с чувством повторил красавец. – Что мне за дело до какой-то Малашки? – Он опять зевнул. – Высечь бы тебя за глупость, да лень… Пошел вон!
Староста согнулся в поклоне, попятился и исчез из вида.
Красавец оторвался от ногтей, пыхнул трубкой, мимолетно мазнул Ефросинью равнодушным взглядом, отвернулся, снова зевнул – и прервал зевок на середине.
– Однако… – пробормотал он, уставившись на девушку, также не сводившую с него глаз. – Кто такова?
– Ефросинья, сирота…
– Гм-гм. Сирота? Круглая?
– Маменька утопла, тятенька в солдатах…
– Гм-гм. Эй, кто там?
Мигом подскочили два гайдука.
– Нет, – остановил их красавец. Он окинул взглядом толпу, ткнул пальцем. – Ты и ты. А вы, – обратился он к гайдукам, – ступайте сей же момент в съезжую, и чтобы в кандалы заковались! Матушка наша так повелеть изволили: весьма огорчена Дарьниколавна, что не устерегли вы, дурни, ее карлу, оттого и расхворалась. Сама провинность вашу разбирать станет. Ступайте!
Гайдуков след простыл, рядом с Ефросиньей появились два мрачных мужика, а красавец крикнул в толпу:
– Что расселись? Пошли вон, дармоеды!
Площадь опустела.
– Ко мне в комнаты ее, – приказал красавец, поднимаясь из кресла. – И чтобы молчок! Я вам не барыня, языки-то повыдергиваю!
…Сила наполняла ее, и все сильнее билось сердце.
Вошел он. Поднял руку, коснулся ее лба, скул, провел пальцем по чуть приоткрытым губам, шепнул:
– Ефросинья? Нет. Ты ангел. Буду звать тебя Гретхен…
Она ухватилась за кисть халата, потянула.
…Это было счастье. Николенька – так Николай Андреевич наказал звать его – запретил покидать его комнаты, но все равно – это было счастье. Теперь она понимала маменьку, которая когда-то заходилась криком в мужских объятиях.
Бо́льшую часть времени новоиспеченная Гретхен проводила одна. И ждала. Ни разу они не были вместе ночью, но сразу после рассвета Николенька приходил, ложился к ней, бормотал: «Проклятая баба, замучила…» – и они неистово любили друг друга.
Так прошло два месяца, а потом грянула беда.
Кто-то не удержал языка за зубами. Этот кто-то жестоко поплатился за то, что не донес раньше: разъяренная барыня велела сварить его живьем и сама подбрасывала дрова в огонь. Николай Андреевич, бросив все, едва ли не в исподнем ускакал в Москву, не простившись ни со своей Гретхен, ни – для него это было главным – с Дарьниколавной.
Ефросинью привели в барынину опочивальню.
– Стойте за дверями, – бросила новым гайдукам Дарьниколавна, гренадерской стати женщина.
– Блядь! – выкрикнула она, оставшись наедине с Ефросиньей. – Знаешь, что я с тобой сделаю?
И, мечтательно закатив глаза, принялась перечислять.
Девушка не слушала. Она с трудом удерживала руки от превращения в вилы – сейчас этого не требовалось – и стояла перед барыней молча, поджидая последнюю каплю силы.
Вот и она, эта капля. Теперь – скорее!
Все произошло быстро. Комок слизи из Ласточкиного глаза ударил Дарьниколавне в рот.
– Чтоб тебе света не видеть до конца дней твоих! – вымолвила Ефросинья, воротила все на место, проверила цветок в волосах, повернулась и вышла.
Через некоторое время, бредя перелеском, услышала за собой погоню – приближался остервенелый собачий лай. Она остановилась, дождалась псов, приняла их на вилы и двинулась дальше – в ту сторону, где, по ее расчетам, находились и родная деревушка, и рощица за ней, и речка, и дальнее болото, и, может быть, село Зюзино.
Погони больше не было, но путь получился нелегкий – все-таки много сил потратила, да еще лето выдалось холодным и дождливым. Она потеряла счет дням пути, почти отчаялась, все чаще встряхивала цветок – тот звучал уже совсем хрипло, – все меньше надеялась на спасение и упала без сил, когда на зов пришли Зорко с Зимавой.
Ефросинья провела в селе десять спокойных лет. Сама зюзей не сделалась, а жители и не настаивали – чуяли в ней другое.
На радость старому пьянице, учителю зюзинской школы, скучавшему без прилежных учеников, она выучила латынь, греческий, немецкий, аглицкий, французский, гишпанский, арабский и персидский; прочитала уйму книг на этих языках, ну и на церковнославянском, конечно, тоже; изучила философию, арифметику и геометрию, занималась алхимией, пробовала слагать вирши; назубок зазубрила Черный Реестр того времени.
Узнав, что ее проклятие сбылось – Дарьниколавна указом императрицы подвергнута позору, лишена фамилии и пожизненно заточена в подземную тюрьму без света и человеческого общения, – Ефросинья попрощалась с зюзями. С собой она уносила Ласточкин глаз в хрустальном флаконе, наполненном ледяной водой из любимого озерца зюзь, и новый веночек, сплетенный из золотистых цветков.
– Мы увидимся, – пообещала Ефросинья своим дорогим друзьям.
Те печально покачали головой. И оказались правы: Ефросинья увиделась с зюзями, но очень не скоро и не с Зорко и Зимавой, а с их потомками. Век зюзь длиннее человеческого, но гораздо короче века той, которую прозывали – без всякого на то основания – Коровьей Смертью.
Впрочем, в силу самой длительности века ей пришлось еще дважды умерщвлять коров: предыдущий коровий глаз подсыхал окончательно, а без него Ефросинья чувствовала себя беззащитной и, главное, неспособной блюсти порядок и справедливость.
С золотистым цветком было проще: научилась выращивать в горшке. И всегда держала несколько цветков наготове – на всякий случай.
Она старела медленно; вскоре после Октябрьской революции старение и вовсе остановилось. Несколько раз меняла имена – и всегда старалась выбирать «ангельские»: помнила, как Николенька назвал ее ангелом… Ах, Николенька… Оказался трусом и подлецом, да и был-то, если положить руку на сердце, пустышкой… Эх, что с того – первая любовь болит и болит.
А других-то и не случилось в этой долгой жизни.
…Ангелина Яковлевна вышла из мерзкого новокузинского заведения, в котором вовсю грохотала варварская музыка, а за одним из столов корчились от страха и унижения про́клятые ею подонки. Поискала взглядом, нашла помощника, нанятого в агентстве «ИЧП Болотников И.В.», кивнула: «Поехали».
