Вова прямо не узнавал себя: заробел, надо же.
От визга девчонки у него заложило уши. Что произошло в первый момент, он рассмотреть не успел. Но дальше как-то въехал в темп событий. Вот заскорузлый, жутко оскалившись, стоит на одном колене и трясет башкой, разбрасывая вокруг кровавые сопли, и девчонка целит голой ногой ему в челюсть, и урод вдруг выбрасывает вперед руку – Вове показалось, что с когтями. И поверженный желтолицый, о котором все вроде бы позабыли, взрывается, словно бомба, и оказывается рядом, и, неистово ревя, перехватывает руку врага. Зубами перехватывает. Точнее – клыками, как у тигра, Вова мог бы поклясться в этом.
Потом заскорузлого гнали пинками, и, удаляясь, доносился вой, теперь уже на три голоса. Даже красиво… заслушаешься…
Азиат и девчонка вернулись – оказывается, сумочку она бросила прямо на Вовину скамейку.
Как-то она изменилась, отметил Стеклянный. Похорошела, что ли… Высокая, тонкая, платьице еле бедра прикрывает… Глазенки – щелочки, но все равно этакая… Вон раскраснелась как… Да и понятно, после такой-то драки.
А желтолицый дышит тяжело. Ну, это тоже понятно. Однако не теряется: обнял красотку за талию, на ушко шепчет что-то… Ни стыда ни совести…
Оба синхронно мазнули по Вове взглядом – на миг стало совсем страшно – и синхронно же покачали головой. Затем улыбнулись друг другу.
– Надо же, – сказал азиат. – Как он неожиданно… А я, признаться, за ночь подрастратился… Если б не ты, даже и не знаю…
– Да ну, Тоша, – хмыкнула девчонка. – Меня бы он просто разорвал.
– Мог, – согласился желтолицый.
– Даже при том, что я-то как раз прилив сил ощущаю, – почему-то смущенно добавила она.
Азиат ухмыльнулся.
– Ну, пошли, – сказал он.
Они двинулись в сторону пустыря, словно забыв о Вове.
– А зачем, Тоша, мы лифта ждали? – спросила красотка. – Могли бы и через окно спуститься, по воздуху, правда же?
– Это, Машенька, только при необходимости, – ответил желтолицый. – А так лучше, как обычные…
Он еще что-то добавил, но Вова уже не разобрал. Услышал только, как девчонка рассмеялась.
Да и хрен бы с ними тоже, подумал Стеклянный Вова.
Он посмотрел на часы. Восемь. Пора на работу.
Встал, взял курс на автобусную остановку и, сделав первый шаг, наконец-то подумал: «Я – это я».
И как обычно, никто ему не возразил.
Глава 12
От заката до рассвета
Солнце закатилось, зажглись уличные фонари. Андрейка этого не видел, однако чуял. Вернее, даже не чуял, а кожей ощущал. Совсем еще не дряблой кожей, хотя, по правде сказать, и не такой упругой, как в молодые годы.
Впрочем, старость ни при чем, привычно подумал Андрейка. Какая там старость! Вы поживите в таких вот условиях, посмотрим на вашу кожу.
– Ох-хох-хонюшки, – пробормотал он.
Разоспался, пора вставать. А страсть как не хочется. Кости ноют, во рту кисло, в голове шумит. Перебрал вчера пива у соседа Варфоломейки, перебрал. Вот ведь, старый… нет, одернул он себя, никакой не старый – опытный… зрелый… да, зрелый… а удержу нет.
И еще, вспомнил он, под утро с соседом разругался. Вдрызг. Потому что Варфоломейка, куркуль плешивый, пиво выставлял несвежее. Только на одну бутылочку непросроченного и расщедрился, а дальше стал потчевать разливным, по всему видать, подкисшим, да еще и разбодяженным не иначе.
Андрейка почувствовал на губах горечь резиновой трубки, из которой сосали пиво; не открывая глаз, сплюнул; тяжело поворочался; ощутил под щекой что-то мокрое. «Моя слюна, – понял он, – надо же, как неудачно сплюнула»; сделал над собой усилие, продрал глаза и слез со своей полочки.
Ох… Неудачно слез – в ногу вступило, в пояснице отозвалось. Андрейка осторожно присел на порожек, осмотрелся. Что-то не то. Совсем не то.
Он покрутил круглой головой, заросшей неровным ежиком – на пол посыпался мелкий мусор, – потер глаза, еще раз осмотрелся. Батюшки!
В палатке пусто! Совсем пусто, шаром покати! Ни сметанки, ни кефирчиков, ни молочка, ни сырочков глазированных – ни-че-го! Ай-ай-ай! И холодильничка маленького в углу нет, только густая паутина в том углу. И даже табуретки, на которой еще вчера восседала продавщица Лариска, тоже нет.
Андрейка попытался вспомнить хоть что-нибудь, связанное с неожиданным опустошением его палатки, его «Коровки», его, можно сказать, дома – он ведь и правда жил тут последние два с половиной года. Попытался вспомнить, но в виски тяжко бухнуло, он сморщился и обхватил голову руками.
Одна только мысль и крутилась надоедливой мухой: гад такой Варфоломейка! Бесполезная мысль, что уж.
Ах, как стучит… и в затылок отдает… давление не иначе… Так ведь и до сердечной недостаточности недалеко. Андрейка положил руку на левую сторону груди, замер, прислушался к себе – вроде ничего.
Он немного успокоился, и голова чуточку унялась. Ага, стало припоминаться кое-что. На той неделе приходили… вроде двое… точно, сквозь сон два голоса слышались… бубнили ересь всякую, мол, будешь, Лариска, торговать… в магазине, что ли… или на рынке… да, точно, на рынке. А этим днем, всплыло в памяти, шумело в палатке сильнее обычного. Только он, Андрейка, спал пьяненький, вот и не чухнулся.
Значит, закрыли «Коровку». Изверги.
Горе-то какое. Ему, жировику, остаться без крова да без харча – самое настоящее горе. Горькое. Да не простому жировику. Простые, они в домах живут, с людьми, при кухнях ошиваются. Черная кость, питаются чем ни попадя. Кому, конечно, и повезет, хорошо кормятся, только такое редко случается. В большинстве – перебиваются не пойми чем. И довольны. Тьфу.
Он-то, Андрейка, не чета им – потомственный жировик-харчевник. Некоторые предпочитали говорить «трактирник», иные вообще язык ломали – «корчмарник», а он придерживался старого слова: «харчевник». «Наш род, – лицо жировика сделалось важным, – уж сколько веков при харчевнях. Еще с царя того окаянного… как же его… а, да ладно! Мы, – Андрейка выпрямил спину, – лучшие. Соль среди жировиков. Вон, – сказал он себе, – как я ловко устроился: испохабили людишки кафе-мороженое, где прежде обретался, сломали все, сделали дискотеку-ногодрыгалку – так нашел же «Коровку» эту. Все, что правильному жировику нужно, тут есть… вернее, было. Ну а побаловать себя – пивной ларек неподалеку».
Андрейка скривился. У-у, сосед… Это надо же – пивной ларек для жилья выбрать! Позорище, право слово! А уж пиво у него – страх один, а не пиво…
«Я не таков, – гордо сказал себе жировичок, подняв голову. – И нечего рассиживаться, выбираться пора. Не бомжевать же, в самом-то деле! Годы не те».
Андрейка поднялся, прошлепал в угол палатки, кряхтя нагнулся, подцепил пальцами потайную досочку – хорошая такая досочка, сломанная, а словно целая, – откинул ее, потом, отдуваясь, выкатил из обнажившейся дырки крупный корявый камень, окинул последний раз взглядом свое бывшее жилище, горестно вздохнул и полез головой вперед в отверстие.
