"Конечно, любимая, я с ума сойду, если останусь один… без тебя…"
"А твой наставник?" — говорит она.
"Я попрошу его отпустить меня. Он поймет".
"Ты мог бы стать корабельным лекарем".
Ее глаза… такие внимательные и строгие.
"Я слишком мало знаю для этого. Я еще не готов".
"Ну так мы ведь не завтра отплываем, — говорит она. — Готовься".
"Готовься? Так ты уже говорила об этом с отцом?"
"Это не я, это он говорил со мной", — отвечает она.
"Значит, он согласен?"
"Ну, если он сам предложил…" — Она улыбается.
"Вот здорово".
"Еще бы. Мы поженимся и поплывем далеко-далеко… До самой новой земли… там никто еще не был, а мы будем…"
Ночь. Дождь. Новая земля.
Новая земля, которую они откроют. Для Олбарии.
Для Олбарии. Приятные мысли внезапно обрываются. В теплой комнате было так хорошо, так замечательно… пока кто-то не открыл дверь и ледяной ветер не вцепился в душу.
"Так ты забыл, кто дал тебе первый кусок хлеба?" вкрадчиво поинтересовался лазутчик.
Эрик вздрогнул.
Ледяной ветер протяжно выл, рвал одежду, высасывал тепло, отнимал силы…
Это было не здесь, это происходило не с ним. И в то же самое время — здесь. С ним. А с кем же еще?
"Хорошо устроился, да? Тепло тебе? Ласково? — бормотал лазутчик. — Угрелся? А имеешь ли ты право быть счастливым?"
Ты не имеешь права на счастье…
"Олбария и без того богата землей… той самой землей, которую столь остервенело отстаивает, — продолжал лазутчик. — А на твоей родине люди скоро начнут умирать от голода".
Эрик вытянулся как струна и лежал совершенно неподвижно. Он больше не смотрел в огонь. Голос возлюбленной испуганно смолк. Остался только этот… тяжкий, как каторжные колодки, страшный, как узник, умерший под пытками, голос из прошлого. Голос вины и совести. Ибо что может быть тяжелее совести и страшнее вины?
Бедная скудная земля Ледгунда, скупо одаряющая своими плодами тех, кто на ней трудится. Замерзающая. Умирающая земля.
"Пройдет еще три столетия, и здесь вовсе ничего не вырастет, Эрик, — говорит прежний наставник. — У нас, конечно, могущественный флот, вот только одними кораблями сыт не будешь. Если нам придется все ввозить… мы так долго не протянем! И справедливо ли, что рядом лежит богатая страна, которая даже не использует все имеющиеся у нее земли? Разве возможно терпеть, когда кто-то один доедает последние крошки хлеба, а его богатый и чванливый сосед ходит по этому самому хлебу ногами исключительно оттого, что у него хлеба в избытке? Возможно ли терпеть сытую икоту, слыша, как наши дети плачут от голода? Ты знаешь, что такое голод, Эрик. Но даже в те жуткие дни разве не находилось людей, кто уделял тебе кусок хлеба и медную монету? Так можно ли не думать о них? Можно ли забыть их доброту?"
"Война с Олбарией неизбежна, — говорит он. — И дело не только в морских границах и побережье. У нас нет выхода, понимаешь?"
"Если мы не отберем у Олбарии солидный кусок, мы обречены, Эрик, — продолжает он. — Те люди, которые с утра до ночи тяжко трудятся, чтобы мы с тобой могли есть, пить, одеваться, все они умрут. Они, понадеявшиеся на нас, освободившие наши руки для битвы… так неужели мы предадим их?"
"Тебе поручается тяжкая миссия, — говорит наставник. — Вот только без нее нам не выжить. Сердце нашей родины стучит все слабее. Оно замерзает. И никто не протянет нам руку помощи… никто, кроме нас самих, Эрик".
Эрик помнит все эти разговоры. Их было много. Один за другим, с самого начала подготовки. Они и есть часть подготовки.
Вот только… все это правда. Ледгунд замерзает. Медленно. Так медленно, что это почти незаметно. И неотвратимо. Это тоже правда. Эрик знает. Он видел доказательство. Страшное доказательство.
Олбарийские гномы раскопали свою Петрию, и она обрушилась им на головы. В Ледгунде тоже была своя Петрия, только называлась она по-другому. Она замерзла. Совсем замерзла. Наставник водил его, показывал промозглые ледяные залы.
Гномы, не вытерпев, поднялись на поверхность. И столкнулись с людьми. Столкнулись в жаркой битве за тот самый кусок хлеба. Тощий, постный кусок. Люди выстояли. Гномов загнали обратно в пещеры, из которых те уже не выбрались. Эрик не знает, не хочет знать, как они умирали.
Вот только холоду скучно в пустых подземных хоромах. Он ползет наверх. Все выше и выше. С каждым годом он делает крошечный, почти незаметный шажок. Если не жить здесь, если не приглядываться, можно и не заметить. Не заметить промерзшую насквозь землю, которая еще недавно кормила людей. А теперь уже не накормит. Ей не суждено больше рожать. Холод забрал ее и обратно уже не отдаст. Холод никогда и ничего не отдает обратно.
С каждым годом кусок хлеба все меньше… с каждым годом все слабей надежда…
"Так ты все забыл?" — спрашивает внутренний лазутчик, проклятый маленький человечек, и Эрик впервые за долгое время не знает, что ему ответить. Потому что он прав. Можно не смотреть в глаза тем, кто снаружи, но как отвернуться, как спрятать глаза от того, кто внутри тебя?!
"И вот я отправлюсь добывать для Олбарии новую землю, чтоб она жила еще богаче… а те люди, которым действительно нужна эта земля, те люди, которым я обязан всем: едой, одеждой, кровом, мастерством… те люди просто умрут с голода… а я даже не посмотрю в их сторону… такая помеха для моего личного счастья, все эти голодающие…"
"Господи, не может же быть, чтоб так было правильно?!"
"Ты уже предал их, когда перетащил свою девушку в Олдвик", — безжалостно поведал лазутчик.
"Как?!" — ахнул Эрик.
"Ты должен был оставить ее там, где она была, — заявил лазутчик. — Тогда твоим коллегам легче было бы до нее добраться. До нее и до капитана".
"Как ты смеешь?!" — гневно вопросил Эрик.
"Что значит жизнь какой-то ничтожной девчонки, когда на другой чаше весов судьба целого государства? — вопросил лазутчик. — Твоей родины, Эрик… твоей родины."
Эрик встал, оделся и вышел из комнаты. Подошел к двери наставника и уже собрался постучать, когда услышал чуть сонный голос гнома.
— Да, Эрик, заходи… что случилось?
Помня, что наставник не один, что они с женой наверняка раздеты, Эрик вошел с закрытыми глазами.
— Эрик, — сказала леди Полли, — раз уж ты наш ученик, то мне ты все равно что родной сын, так что не стесняйся. Открой глаза, садись в кресло и рассказывай.
"Не может же быть, чтоб они не поняли… они такие хорошие…"
— Мне… нужно наставление, — запинаясь, проговорил Эрик. — Я… перестал, наверное, быть инструментом… мне хотелось бы научиться предательству.
