— Я все слышала. Не делай этого!
— Отойди от проволоки, Рут! Часовой может выстрелить.
Она покачала головой. У нее были короткие и совсем седые волосы.
— Не надо! Оставайся здесь! Не уходи! Оставайся здесь, Йозеф!
Бухер бросил беспомощный взгляд на Пятьсот девятого.
— Мы вернемся, — ответил за него Пятьсот девятый.
— Он не вернется. Я это знаю. Тебе это тоже известно. — Она прижалась руками к проволоке. — Никто больше не вернется.
— Возвращайся, Рут! — Бухер бросил взгляд на сторожевые башни. — Стоять здесь небезопасно.
— Он не вернется. Вы все это знаете!
Пятьсот девятый молчал. Здесь трудно было что-нибудь возразить. Он внутренне просто онемел. Утратил всякое восприятие. Других и самого себя. Он знал, всему конец, но еще не ощутил этого. Он чувствовал только пустоту.
— Он никогда уже не вернется, — повторила Рут Голланд. — Не надо ему уходить.
Бухер уперся взглядом в землю. Он был слишком заторможен, чтобы продолжить разговор.
— Не надо ему уходить, — проговорила Рут Голланд. Это было, как причитание. Монотонное и бесчувственное. Это было уже по ту сторону возбуждения. — Пусть идет кто-нибудь другой. Он молод. За него должен пойти кто-нибудь другой…
Воцарилось молчание. Каждый понимал, что идти должен Бухер. Хандке переписал все номера. Ну а кто мог бы пойти вместо него?
Они стояли, посматривая друг на друга. Те, кто должны были идти, и те, кто оставались. Они глядели друг на друга. Если бы сверкнула молния и убила Бухера и Пятьсот девятого, это еще можно было бы вынести. Однако невыносимым было то, что в этом последнем взгляде еще заключалась ложь. Это безмолвное: «А почему я?», а с другой стороны: «Слава Богу, что не я! Нет, все же не я!»
Агасфер медленно поднялся с земли. Он, словно завороженный, еще какое-то мгновение смотрел прямо перед собой. Потом нахлынули воспоминания, и он что-то прошептал.
Бергер обернулся.
— Это я виноват, — вдруг прохрипел старик. — Я… со своей бородой… из-за нее он сюда попал! Иначе бы он остался там…
Он обеими руками стал дергать свою бороду. По лицу потекли слезы. Агасфер был слишком слаб, чтобы вырвать себе волосы. Он сидел на земле и мотал головой.
— Отправляйся в барак, — резко сказал Бергер. Агасфер пристально посмотрел на него. Потом он упал прямо лицом на землю и взвыл.
— Нам надо идти, — сказал Пятьсот девятый.
— Где зуб с коронкой? — спросил Лебенталь. Пятьсот девятый сунул руку в карман и протянул зуб Лебенталю.
— Вот…
Лебенталь взял коронку. Он дрожал.
— Твой Бог! — произнес он заикаясь, сделав какой-то неопределенный жест в направлении города и сгоревшей дотла церкви. — И вот вам знамение! Твой огненный столб!
Пятьсот девятый, вынимая зуб, снова нащупал кусочек хлеба. И какой был толк от того, что он его не съел. Он протянул его Лебенталю.
— Ешь сам, — ответил сердито и беспомощно Лебенталь. — Он твой.
— Для меня это больше не имеет смысла.
Между тем кусочек хлеба привлек внимание одного мусульманина. С широко раскрытым ртом он устремился, спотыкаясь, к Пятьсот девятому, вцепился ему в руку, стараясь вырвать хлеб. Пятьсот девятый оттолкнул его и сунул кусочек хлеба в руку Карела, который все время молчаливо стоял рядом. Мусульманин вцепился в Карела. Мальчик спокойно и уверенно ударил его в стопу. Мусульманин зашатался, и остальные оттолкнули его в сторону.
Карел посмотрел на Пятьсот девятого.
— Вас что, отравят газом? — спросил он деловым тоном.
— Здесь нет газовых камер, Карел. Тебе не мешало бы это знать, — сказал сердито Бергер.
— Нам то же самое говорили в Бирленау. Если вам дадут полотенца и скажут, чтобы вы искупались, значит, готовьтесь к газовой камере.
Бергер отодвинул его в сторону.
— Иди и ешь свой хлеб, иначе у тебя кто-нибудь отнимет.
— Я начеку. — Карел сунул хлеб в рот. Он просто поинтересовался, словно расспрашивал, как проехать куда-то, и не имел в виду ничего дурного. Он вырос в концлагерях и другого не знал.
— Пошли, — сказал Пятьсот девятый.
Рут Голланд расплакалась. Ее руки висели, как птичьи когти, на колючей проволоке. Она оскалила зубы и застонала. Слез не было видно.
— Пошли, — повторил Пятьсот девятый. Он окинул взглядом остающихся. Большинство из них уже равнодушно расползались по баракам. Стояли на месте только ветераны и еще несколько других. Вдруг Пятьсот девятому показалось, что ему надо сказать еще что-то страшно важное, такое, от чего зависит все остальное. Он старался изо всех сил, но не мог излить это в мысли и слова.
— Помните об этом, — выдавил он из себя в конце концов.
Никто не ответил ему. Он понимал, они это забудут. Они ведь уже слишком часто видели подобное. Разве что Бухер этого не забыл бы, он достаточно молод. Но он был вместе с ним.
Они заковыляли по дороге. Они так и не помылись. Это было ухищрение Вебера. В лагере всегда не хватало воды. Они тащились вперед не оглядываясь. Вот миновали ворота с колючей проволокой, отделявшие Малый лагерь. Ворота для издыхающих. Вася чавкал. Трое новеньких шагали, как автоматы. Остались позади первые бараки трудового лагеря. Рабочие коммандос уже давно ушли на объект. Опустевшие бараки производили безутешное впечатление. Но сейчас они казались Пятьсот девятому самыми желанными на свете. Они вдруг предстали перед ним как символ жизни, защищенности и безопасности. Сейчас ему так хотелось бы заползти туда и спрятаться прочь от этого безжалостного приближения смерти. «Еще бы два месяца, — подумал он глухо. — Может быть, даже две недели. И вот все впустую. Впустую».
— Камарад, — вдруг проговорил кто-то рядом с ним. Это было у тринадцатого барака. Человек стоял перед дверью, лицо его было черным от щетины.
Пятьсот девятый поднял глаза.
— Помните об этом, — пробормотал он. С этим человеком он никогда не был знаком.
— Мы это будем помнить, — ответил человек. — Куда вы идете?
Люди, оставшиеся в трудовом лагере, видели Вебера и Визе. Они понимали, что это не просто так.
Пятьсот девятый остановился. Он измерил человека взглядом. Напряженность сразу исчезла. Он снова ощутил в себе потребность сказать нечто важное, чтобы оно было услышано.
— Никогда этого не забывайте, — прошептал он настойчиво. — Никогда! Никогда!
— Никогда! — повторил человек твердым голосом. — Куда вас теперь?
— В лазарет. Как подопытных кроликов. Никогда этого не забывайте! Как тебя зовут?
— Левинский Станислаус.
— Никогда не забывай об этом, Левинский, — сказал Пятьсот девятый. Ему казалось, что упоминание имени придает его увещеванию дополнительный акцент, — Левинский, никогда не забывай об этом.
