Пятьсот девятый откинулся назад. «Что за чушь мне приходит в голову! — рассердился он. — Бергер, наверно, заразил меня этими раздумьями. Просто — мы устали». Он медленно вздохнул и в окружающем зловонии снова ощутил запах весны и пробуждения природы. Это ощущение повторялось каждый год, возвещая о себе ласточками и цветением, равнодушным к войне, смерти, тоске и надежде. Вот оно. Оно наступило, и ему этого достаточно.
Он закрыл за собой дверь и прополз в свой угол. Молнии сверкали всю ночь, призрачный свет струился сквозь разбитые окна, из-за чего барак казался беззвучно скользившим по надземной реке кораблем, наполненным мертвецами, которые еще дышали благодаря какой-то темной силе. Среди них были те, кто не считал себя потерянными.
XIX
— Бруно, — спокойно проговорила Зельма. — Не будь дураком. Подумай, прежде чем думать начнут другие. Это наш шанс. Продай то, что можешь продать. Землю, сад, этот вот дом, все — с выгодой или без.
— А что деньги? Какой от них толк? — Нойбауэр сердито покачал головой. — Если все твои слова соответствуют действительности, чего стоят эти деньги? Ты забыла инфляцию после первой мировой войны? Одна марка стоила биллион. Единственное, что тогда ценилось, так это материальные ценности!
— Материальные ценности, о да! Но такие, какие можно сунуть в карман.
Зельма Нойбауэр встала и подошла к шкафу. Она открыла его и отложила в сторону несколько тюков белья. Потом достала шкатулку и отперла ее ключом: золотые портсигары, пудреницы, несколько пар клипсов с бриллиантами, две рубиновые броши и несколько колец.
— Вот, все это я приобрела в последние годы втайне от тебя. На свои деньги и на то, что сумела скопить. Для этого я продала свои акции. Сегодня они уже ничего не стоят. От фабрик остались развалины. А вот это сохранило свою ценность. Это можно взять с собой. Я хочу, чтобы у нас были только такие вещи!
— Взять с собой, взять с собой! Ты говоришь так, словно мы преступники и нам надо бежать.
Зельма сложила все в шкатулку. Она протерла портсигар рукавом своего платья.
— С нами может случиться то, что уже случилось с другими, когда вы пришли к власти, не так ли?
Нойбауэр вскочил со стула.
— Тебя послушаешь, — проговорил он гневно и в то же время беспомощно, — впору удавиться. У других мужей жены, которые их понимают, утешают, когда те приходят домой со службы, стараются подбодрить, а ты? Сплошное карканье, кликушество, мол, тебе надо то да се! И так целый день! Да еще продолжение ночью! Даже тогда нет покоя! Все одно и то же брюзжание: продай, и делу конец!
Зельма не слушала его. Она убрала шкатулку, заложив ее тюками белья.
— Бриллианты, — проговорила она. — Добротные чистые бриллианты. Без оправы. Только отборные камни. Один, два карата, три, до шести или семи, если только такие найдешь. Вот это верный путь. Надежнее, чем все твои банки и сады, земельные участки и дома. Адвокат тебя наколол. Я уверена, что ему достались двойные проценты. Бриллианты можно спрятать. Зашить в одежду. Даже проглотить. А с земельным участком так не выйдет.
Нойбауэр уставился на нее.
— Что ты только говоришь! То ты в истерическом страхе от нескольких бомб, то рассуждаешь как еврей, готовый из-за денег перерезать другому горло.
Она презрительно осмотрела его сапоги, униформу, револьвер и усы.
— Евреи никому не перерезают горло. Евреи заботятся о своих семьях. Внимательнее, чем многие германские сверхчеловеки. Евреи знают, что делать в тревожные времена.
— Так что же они знали? Если бы они что-то знали, они не остались бы здесь и, стало быть, мы не ликвидировали бы большинство из них.
— Они не думали, что вы сделаете с ними то, что вы сделали. — Зельма мазала себе виски одеколоном. — И не забудь, что с 1931 года в Германии был наложен арест на вклады. С того момента, как возникли трудности у Дармштадтского и Национального банков. Поэтому многие просто не смогли уехать. Тогда-то вы их и взяли. Вот. Точно так же теперь ты собираешься остаться здесь. И точно так же они возьмут вас.
Нойбауэр быстро огляделся.
— Осторожно! Черт возьми! Где домработница? Тебя послушаешь, нам уже конец. От народного суда не жди пощады! Довольно одного доноса.
— У домработницы выходной. А почему с вами нельзя сделать того же, что вы делали с другими?
— Кто? Евреи? — Нойбауэр рассмеялся. Он вспомнил Бланка. Он представил себе, как Бланк пытает Вебера. — Они рады, когда их не трогают.
— Да не евреи. А американцы и англичане.
— Эти? Да они еще меньше! Их ведь это совсем не касается. Им вовсе нет дела до наших лагерей! Отношения с ними — это чисто внешнеполитический военный аспект. До тебя это не доходит? — Нойбауэр снова рассмеялся.
— Нет.
— Это демократы. Они будут обращаться с нами корректно, если победят — что еще под вопросом. Корректно в военном отношении. Тогда это будет наше поражение, но поражение с честью. Ничего другого с их стороны быть не может. Это их мировоззрение! С русскими все было бы по-другому. Но они ведь восточные люди.
— Ты это сам увидишь. Только оставайся здесь.
— Разумеется, увижу. И я останусь здесь. Может, ты мне любезно скажешь, куда мы вообще могли бы уехать, если бы решили бежать отсюда?
— Еще несколько лет тому назад нам надо было вместе с бриллиантами уехать в Швейцарию.
— Надо было! — Нойбауэр стукнул ладонью по столу. Стоявшая перед ним бутылка пива заходила ходуном. — Снова надо было, надо было! Скажи, как? Надо было угнать самолет и перелететь через границу? Чушь ты мелешь.
— Зачем угнать самолет? Можно было совершить пару туристических поездок. Прихватить с собой деньги и драгоценности. Съездить раза два, три, четыре. И каждый раз оставлять все там. Я знаю, кто так делал.
Нойбауэр подошел к двери. Открыл ее и снова закрыл. Потом вернулся.
— Ты знаешь, как называется то, что ты говоришь? Это настоящая государственная измена! Если об этом станет известно, тебя немедленно расстреляют!
Зельма посмотрела на него. Ее глаза блестели.
— Ну и?.. Ты можешь быстро продемонстрировать, какой ты герой. Сможешь избавиться от опасной жены. Тебе, наверно, особенно приятно…
Нойбауэр не выдержал ее взгляда. Он отвернулся от нее и стал ходить по комнате взад и вперед. Он не знал, имеет ли она понятие о вдове, которая иногда захаживала к нему.
— Зельма, — проговорил он каким-то другим голосом. — Ну что это такое? Нам все же надо быть вместе! Будем благоразумными. Сейчас для нас самое главное — это продержаться. Я не могу просто взять и сбежать. Я ведь выполняю приказ. Да и куда бежать? К русским? Нет. Спрятаться в еще не занятой части Германии? Тут меня быстро возьмет гестапо, и ты знаешь, чем все кончится! Перебежать к американцам и англичанам? Уж лучше ждать их здесь, иначе может показаться, что у меня нечистая совесть. Я все это уже продумал, поверь мне, нам надо продержаться, другого выхода нет.
