И все же острое желание завести у себя в княжестве хотя бы одну упряжку таких вот умных, ловких и быстрых «рысаков» запало князю в душу. Он даже клятву себе мысленную дал: купить ездовых собак, когда управится с делами. А дела торопили дальше в путь. Отдохнув в Холмогорах на постоялом дворе, князь там же купил у хозяина четырех верховых меринов и с рассветом поскакал с Пахомом одвуконь вверх по Северной Двине.
Скакуны шли, может, и не так ходко, как голодные коротконогие псы, но верст по пятьдесят за день вымахивали. В немалой степени помогало путникам то, что каждое утро они пересаживались на другого коня, давая прежнему отдых — а потому могли не тратить времени на дневки. А также то, что Двинский путь был наезженным и оживленным, и потому на удалении примерно в половину дневного перехода друг от друга по берегам здесь имелись удобные обустроенные стоянки, куда смерды из окрестных сел подвозили на продажу кто сено, кто овес, кто снедь из своих закромов. Скакать можно было налегке — но при этом в сытости и на сытых лошадях.
Через неделю они все-таки задержались на день в широко, вольготно раскинувшейся на много верст окрест Кургомене, не признающей оборонительных стен. Дворов тут было, пожалуй, не больше двух сотен — но зато каждый отстоял от соседнего чуть не на полверсты, окруженный плетнями и огородами. Попарившись в бане и отоспавшись в тепле, путники снова поднялись в седло, и не останавливались уже до самого Великого Устюга,
[18]
древностью мало уступающего Великому Новгороду или даже Старой Руссе. Здесь, после короткой передышки, путники повернули с Северной Двины на Сухону и по ней за две недели добрались до Вологды, оставив позади большую часть пути.
От Вологды до Москвы можно было добираться аж двумя путями: Ухтомским волоком до Шексны, и по ровному речному льду через Углич и любимую государем Александровскую слободу, либо лесным зимником на Ярославль, через Ростов прямо в столицу. Князь Сакульский размышлял над этим вопросом два дня, нежась в мягких перинах и отпиваясь после пара хмельным ставленым медом. Потом сказал Пахому, что у него предчувствие, будто государь Иоанн ныне пребывает в Москве. Последовал еще один переход — на этот раз уже без всяких послаблений, — и вечером десятого дня князь Андрей Васильевич спешился уже на собственном подворье неподалеку от Кремля.
Бывший сотник проявил себя неплохим хозяином: хотя двор и не был убран полностью, к сараям и конюшне шли расчищенные дорожки, дворец не промерз, масляные лампы оказались заправлены, свечи — в светильниках, у каждой печи — охапка дров. Баня, ужин, постель — все оказалось приготовлено быстро и правильно, словно и не отлучался князь Сакульский со своего дворца больше чем на полгода. А ведь лучший слуга, известное дело, не тот, что под ногами постоянно с хлопотами крутится, а тот, которого вроде и не видно — но при нем все всегда в порядке, чисто, вовремя и на своих местах.
Разумеется, прежде чем являться в царский дворец, Андрей намеревался немного отдохнуть, отоспаться, привести себя в бодрый и достойный вид. Однако уже на рассвете в ворота постучался посланник в ярко-зеленом зипуне и такой же суконной шапке со свисающей набок макушкой. Впущенный во двор, поклонился вышедшему на крыльцо Андрею, громко стукнув себя кулаком в грудь:
— Здрав будь, княже! Государь Иоанн Васильевич пред очи свои тебя кличет!
— Вижу, хорошие у царя в Москве соглядатаи, коли он о приезде моем знает, едва я порог дома переступил. Коли кличет, стало быть явлюсь. Ты заходи, служивый, медку испей, подкрепись, отдохни от хлопот государевых.
— Сей же час звать велено, Андрей Васильевич, без промедлений! — громко отказался гонец. — Государь ожидать изволит.
— Пахом, вынеси ему пива, — распорядился князь, — и коня оседлай. Пойду оденусь. Коли так приглашают, придется поспешать.
Спешка оказалась столь велика, что, вопреки обычаю, князя с посыльным пропустили в Кремль верхом. Андрей спешился у крыльца за Грановитой палатой, вслед за гонцом взбежал по ступеням, миновал коридор и пару горниц, вошел в пустую и гулкую посольскую залу. Посыльный громко щелкнул каблуками, привлекая внимание, отступил.
— А-а, князь Андрей Васильевич! — повернул голову к гостю правитель Всея Руси. — Долгонько тебя ждать-то довелось, долгонько.
— Так и путь неблизкий, государь, — склонил голову Зверев. — Поспешал, как только мог.
Царь за минувшие годы изменился, и очень сильно. Щеки его впали, словно от недоедания, кожа стала мертвенно-бледной, небольшая бородка торчала вперед, словно щучий хвост. Иоанн буквально усох, и только глаза смотрели по-прежнему остро и молодо. Вместо монашеской мантии одет он был ныне в длинный кафтан, вышитый серебром, и простенькую парчовую тафью, сшитую из четырех клиньев. На пальцах сверкали несколько крупных перстней, руки сжимали посох с позолоченной резьбой на оголовье. И это не ради пышного приема — в посольской палате перед троном всего пятеро бояр стояло, да один подьячий с пером и несколькими свитками.
— Мог бы жениха и поближе сыскать, — грубовато пожурил князя государь. — Почто на край света к схизматикам упертым подался? Впрочем, дело твое. Отдохните покамест, бояре, поразмыслите. Опосля беседу нашу завершим, после обеда. Яшка, вели амбалам моим явиться. Устал. Иди сюда, Андрей Васильевич, подсоби спуститься…
Зверев поначалу даже не понял, о чем именно просит его Иоанн, но когда тот, болезненно поморщившись, вытянул руку, подскочил, подставил свою:
— Карает Господь меня за грехи тяжкие, — простонал царь, медленно, с усилием, поднимаясь, перенеся вес свой на посох и руку Андрея. — Ты, княже, ты накаркал, когда с митрополитом Филиппом на царствие меня усаживал. Ты, твои уста изрекли проклятие, что все грехи за деяния, для блага царства моего нужные, на меня лягут. Так, оно, видишь, и случилось…
Иоанн медленно, шаг за шагом, спустился со ступеней к обитому красным сукном креслу, на которое Зверев поначалу и внимания не обратил.
— …державе сила и богатство от грехов опричных вышла, мне же — боль и страдания вечные… — С громким стоном он опустился в кресло. — Весь путь Иисусов прохожу шаг за шагом на Голгофу свою. Нет ни дня без муки, ни единой конечностью не шелохнуть без боли. И коли таков путь мой выходит, каково же будет само распятие? Скажи мне, колдун, правду. Нечто вечно мне терпеть это все в геенне огненной?
— Коли ад к тебе на землю спустился, — ответил Андрей, — стало быть, в ином мире ему уже не бывать. Делами своими, милостью и любовью к ближним ты прощение всяко заслужил. Господь наш муку на земле за других принял и тем царствие небесное обрел. Чего тебе опасаться, коли путь его повторяешь в точности?
Он уже понял, что его советам как можно больше двигаться, несмотря ни на что, царь так и не последовал. А ведь баня, согревающие мази и движение вполне могли бы спасти правителя Всея Руси от нарастающего паралича. Впрочем, осуждать больного Андрей тоже не спешил. Легко давать советы, глядя на чужие муки со стороны. Но вот следовать таким советам, когда любое движение причиняет мучительную боль, — отнюдь не так просто.
[19]
