— Мы русские, государь. С нами Бог. Справимся и с сатаной, и с армией сатанинской. Пусть приходит!
— Разве ты не понял, Андрей Васильевич? — грустно удивился Иоанн. — Они уже здесь. И, вестимо, не отступятся, пусть ты самых страшных слуг бесовских и истребил. Однако же без мора уже куда как легче Руси станет. Вздохнет ныне спокойно, в силу прежнюю войдет. Годик бы хоть один роздыха, совсем иначе разговаривать сможем… Но ты о сем, Андрей Васильевич, на думе не сказывай. Не станем люд прочий попусту пугать. Истребил магов — и забудем о них вместе. За то тебе награда будет особая. Одарил бы тебя шубой со своего плеча, да видишь, ныне токмо одеялом и владею. В понедельник ближний думу я в верхней палате собираю. К тому дню обещал меня лекарь на ноги поставить. На ней ты про ратные помыслы свои сказывать станешь. О них и ни о чем более, Андрей Васильевич! Теперича ступай, пусть немец снова хитростями своими занимается.
Князь Сакульский поклонился и покинул опочивальню.
Заморский лекарь государя не обманул — через пять дней, пусть и медленно, с трудом, опираясь больше на посох, нежели шагая ногами, однако же в верхнюю думную палату Иоанн явился сам, без носилок.
В Московском дворце палат, где собиралась дума, было две. Золотая находилась внизу, в Грановитом дворце. Здесь бояре собирались большим числом, и нередко даже проходили малые Земские соборы. Верхняя Думная палата располагалась в Теремном дворце, буквально на крыше главного великокняжеского дворца, и вмещала гостей немного, в пределах трех десятков. Понятно, что попадали сюда только самые знатные и влиятельные из бояр, без мнения и согласия которых решение не будет иметь должного всеобщего уважения. И хотя вопросы тут решались не самые великие и значимые, но ведь известно, что мир состоит из малостей. И десять малых решений «верхней» думы одно за другим легко могли опрокинуть даже великое мнение всерусского Земского собора.
Зала была небольшой — шагов двадцать в ширину и около сорока в длину. Зато — сразу с двумя изразцовыми печами, тремя стрельчатыми светлыми окнами, забранными слюдяной мозаикой, вся расписная — с вьющимися по стенам и сводчатому потолку плющами и диковинными цветами. По краю везде стояли широкие, обитые бархатом скамьи.
Царский трон возвышался на три ступени. Иоанн поднялся на них без посторонней помощи, сел. Вздохнул с видимым облегчением, заговорил:
— Ведомо вам, бояре, что собор Земский порешил войну с Польшей и османским рабом, что на столе тамошнем сидит, прекращать. Посему велено мне посольство великое собирать и отправлять к Баторию с сим приговором: простить ему грехи, им свершенные. Рубежи же держав наших по городам и весям вернуть, как до начала войны сей уговорено было. Однако же вести доходят из стойбища поганого, что не хочет османский пес мира, а хочет войны. И что желает он земли Псковские, Новгородские и Приладожские себе во владение, а сверх того четыреста тысяч крон на покрытие расходов, кои на войну с нами пошли. Посему полагаю, что несмотря на стремление наше к миру, брани остановятся не скоро. Посему надлежит нам расписать, как лето новое встречать станем и как полками немногими ныне распорядиться. Сказывай, Андрей Васильевич, как удар очередной османский выдержал. Волей Господа, на твое порубежье он целиком пришелся.
— Сказывал я по весне, куда Баторий нападать вознамерился, — поднялся со своего места князь Сакульский, — да токмо на смех меня вы, бояре, подняли. По вашему смеху и итог: Полоцк османский пес захватил, разорил пять застав малых порубежных, две крепости малые сжег, а в Суше, которую боярин Колычев сдал без заметного для нее ущерба, свой гарнизон посадил. Потому как силы были неравные зело, указал я воеводам открыто на ляхов в чисто поле не выходить и мыслить по первую голову о том, как больше всего наемников османских истребить. По сему делу самый низкий поклон мой князю Василию Шеину, что ловко в ловушку полк немецкий заманил и истребил весь до последнего латника, а сверх того в набеге на лагерь вражий, при обороне и в сече последней немало венгров и поляков истребил, един больше четырех тысяч ворогов в землю сырую уложил. Сам он в той сече и сгинул, вечная ему память…
Андрей перекрестился и отвесил в сторону Иоанна низкий поклон.
— Царствие небесное рабу божьему Василию, — перекрестился и царь и тут же приказал писцу: — Повелеваю всерусскую службу заупокойную за героя сего заказать и за прочих витязей с ним убиенных.
— При штурме Полоцка Баторий тоже не менее пяти тысяч людей своих потерял, да у крепостиц и под Сушей тысячу общим числом, на дорогах разъездов их татары столько же наловили и как татей повесили. Посему полагаю, никак не менее десяти тысяч наемников из армии Баториевой мы уже истребили. Каждого четвертого. А скорее всего, и до пятнадцати число сие может дойти… — Андрей перевел дыхание. — Казачьи и татарские сотни, что ты мне, государь, выделил, я на разорение пределов польских послал. Османский пес разбою не препятствовал, посему вошли отряды в земли на сотни верст, деревень сожгли общим числом за две тысячи, полону пригнали несчитано, смердов вместе со шляхтой повязали и на наши земли увели. Коли казна сей полон откупить пожелает, дабы в южном порубежье расселить, то, мыслю, согласятся налетчики с радостью, и впредь не сечь смердов тамошних станут, а для откупа гнать.
— Запиши, откуп казакам и татарам за полон назначить, — указал царь.
— В сих сечах потеряли мы, государь, половину людей служилых в Полоцке и всех до единого в крепости Сокол. Из Суши по уговору о капитуляции боярин Колычев людей увел, оставаться в рабстве польском не пожелали. Итого погибло под рукою моею людей служилых тринадцать сотен, да все пушки и пищали я с крепостями потерял. Прочего люда поляками побито было до пятнадцати сотен в Полоцке, да не меньше этого при грабежах разных, что ляхи по деревням устроили. Всех татей татарам изловить не получилось, больно много было разъездов, а иные числом слишком великие. Кабы сразу, по весне, смердам тикать приказали, так и вовсе никто бы из крестьян не погиб…
— Все, Андрей Васильевич? — переспросил Иоанн.
— Я обещал за каждого русского десять ляхов убить, я сие исполнил. А что делать запретили, — князь Сакульский развел руками, — того сотворить не смог.
— Что проку от стараний твоих, Андрей Васильевич, — попрекнул один из думных бояр, — коли в рати османского пса сплошь наемники одни из неметчины да земель султанских? Баторию их не жаль, он заместо побитых новых наберет. Шляхты поместной средь людишек его немного. Да и ее ему не жалко. Он ведь Мураду служит, а не о державе печется.
— Наемники в поход не за смертью, за деньгами идут. Коли добычи и впредь не окажется, а половина ушедших животы свои сложит — кто к нему служить пойдет?
— В неметчине народу много, они согласятся, — пристукнул посохом боярин.
— Князю Хилкову есть чем гордиться, — кивнул Иоанн. — Под Ругодивом
[30]
они с князем Бутурлиным свенов положили полных четыре тысячи, однако же города не сдали, прогнали схизматиков с позором. Сказывай, Василий Дмитриевич, что мыслишь по сему поводу?
