Коринн вздернула голову и посмотрела Хэнишу в лицо. Ей казалось, будто он готов сунуть язык ей в ухо. Его последние слова коснулись ее, как влажная ласка, будто Хэниш мог перегнуться через стол и тронуть ее на глазах у всех. Меж тем он просто сидел, развалившись на стуле, с бокалом у губ. Никто, кроме, пожалуй, Маэндера, не доставлял Коринн столько беспокойства. Рядом с Хэнишем она испытывала странные чувства, которые сама не могла понять.
— Тогда, — сказала Коринн, — умрите. Вы и весь ваш народ. И верните мне семью.
Ошарашенная Альрен открыла рот, чтобы ответить, но Хэниш лишь широко улыбнулся.
— Милая экспрессивная девочка, — сказал он, — вы воистину прелестны. Не правда ли, Ларкен?
— Дерзкая нахалка, — отозвался марах, — хотя действительно есть на что посмотреть.
Коринн поднялась и вышла вон, ощущая спиной взгляды всех, кто оставался в зале.
Глава 36
Лике Алайну стоило большого труда отказаться от миста. Дни, наполненные галлюцинациями, сменялись ночами кошмаров. Боль пронизывала тело словно разряды молний, и он пережидал ее, скорчившись и трясясь на койке. Иногда взгляд прояснялся, точно как во время лихорадки, которая терзала Алайна в Мейне. Однако это длилось недолго. Он был истощен до предела. Ему чудилось, будто плоть грызут тысячи червей с острыми зубами. Хуже всего было понимание, что эти черви — часть его самого. Лика Алайн пожирал себя изнутри.
Все это время старый канцлер находился рядом. С первой ночи, когда Таддеус пришел к Лике под покровом ночной темноты, он оставался в его доме. Строгий лекарь, сиделка, тюремщик и друг — все в одном лице. Таддеус запер Алайна в хижине, привязал запястья и лодыжки к кровати и обернул широкий лоскут ткани вокруг его торса. Таддеус сидел рядом с ним, объясняя, как нужна ему помощь старого генерала. Но он не хотел обсуждать детали, пока тело и разум Алайна полностью не очистятся от миста. Лика на чем свет ругал канцлера — испуганный, смущенный и недоумевающий, а в его теле бушевала буря.
Однажды, когда взор Лики прояснился, и он увидел глаза своей «няньки», глядящие на него сверху вниз, генерал с полной уверенностью заявил, что умирает. Это испытание ему не пережить.
— Посмотри-ка сюда. — Таддеус протянул руку и показал генералу иголку, привязанную к кончику его мизинца. — На острие нанесен яд — такой сильный, что он убизает жертву прежде, чем та успевает ощутить укол. Подобное вещество, только без смертельного эффекта, я использовал во время нашей маленькой схватки у хижины. Смотри: я кладу иглу здесь, возле тебя. Если ты и впрямь не можешь жить без миста и вина, тогда возьми ее и покончи с собой. Или же — если ты слишком любишь жизнь — дождись, когда я усну, и убей меня. В моей сумке есть деньги; возьми их и беги отсюда. Пусть Хэниш Мейн и дальше вершит судьбу мира. Все в твоей власти, выбирай. Если ты меня убьешь, то даже не совершишь преступления. Возможно, я был бы рад такому исходу. Мы могли бы спраздновать труса на пару.
Таддеус отвязал иголку от пальца и положил на табурет. Потом освободил своего пациента и отвернулся. Сколь бы ни был Таддеус мудр, он даже не догадывался, как близко подступил к смерти. Более всего на свете Лика хотел взять иглу и воткнуть ему в шею. Перед мысленным взором прошло каждое действие, каждый шаг. Вот он выгребает из сумки монеты; вот он идет по городу… Лишь бы еще раз приложить трубку к губам и вдохнуть. Во имя всех богов, Лика не знал, что могло бы остановить его.
На следующее утро он проснулся в слезах. Он знал с отчетливой ясностью, что остался один в этом мире, и некого было обвинять, кроме самого себя. Война сломала ему жизнь, но он сам виноват в том, что никогда по-настоящему не любил женщину, не имел детей, не смотрел в будущее со страхом и надеждой, опасаясь за судьбу внуков. Если бы он завел семью, то сейчас, возможно, все было бы иначе. Возможно, он нашел бы смысл жизни. Лика не мог понять, как прожил столько лет, не оставив миру ничего полезного. Не исключено, что в конце концов он использовал бы отравленную иглу — для себя.
— Я вижу, ты не полностью изжил чувство жалости к себе, — сказал Таддеус, вторгаясь в печальные мысли Алайна.
Лика обернулся. Старый канцлер сидел на табурете и рассматривал своего пациента. Он протянул Лике какую-то тряпку, и генерал вытер лицо. Он сознавал, что должен ощущать стыд, но стыда не было. Таддеус спросил, не хочет ли он поесть. К своему удивлению, Лика сказал «да».
— Прекрасно, — откликнулся Таддеус. — Правильный ответ. Я приготовил похлебку. Только травы из холмов, овощи и немного грибов. Надеюсь, тебе понравится. Давай перекусим и поговорим, наконец, начистоту. О наших делах.
Позже генерал будет удивляться странностям людской природы. Вот человек искреннее желает себе смерти. А в следующий миг его возвращают к жизни несколько добрых слов, миска супа и вовремя протянутый платок. Эти простые вещи — наравне с некоторыми прочими — помогли Лике прийти в себя. После того утра становилось все легче и легче отвыкать от миста. Он, разумеется, чувствовал прежнюю жажду. Она терзала его каждый день, если не каждый час. Приходилось снова и снова бороться с собой, чтобы выстоять… Но он справился. Таддеус рассказал ему о своих планах. Теперь у Лики появилась важная миссия, и это тоже придавало сил.
Генерал оставил убежище в холмах и отправился в путь. Он обрел надежду и смысл жизни — самым неожиданным способом. Голова пухла от инструкций и указаний, выданных Таддеусом. Лика снова носил у бедра акацийский меч — прощальный подарок канцлера. Раньше бывший солдат Акации привлек бы внимание, расхаживая с оружием, но за годы правления Хэниша мир изменился. Сопротивление было подавлено. Раскиданные по всей империи мейнские солдаты не гонялись за отдельными людьми, сберегая силы для охраны и защиты империи.
Лика шел, наслаждаясь свежим воздухом в легких и болью в ногах. К концу первой недели пути он вернул себе былую выправку. Генерал нарочно выбирал дороги, ведущие верх, и сложные тропки, преодолевал каменные осыпи и крутые склоны, где скользили подошвы, и земля осыпалась под ногами. Однажды, когда он отдыхал в седловине между двумя горами, ноги свело судорогой. Боль была неимоверной. Лика откинул голову назад, обратив лицо к небу, и плакал от радости. Он почувствовал свое тело.
Лике никогда не забыть ликование, охватившее его на вершине скалы, возле западной оконечности Сенивальских гор. Вокруг не было ничего, кроме облаков над головой и высоких пиков, вздымавшихся со всех сторон. Каждый был острым, словно зуб гигантской росомахи; каждый стремился ввысь, как обвиняющий перст, воздетый к небесам. Лика исполнил Десятую Форму — ту, что использовал Теламатон, сражаясь против пятерых жрецов бога Рилоса. Никогда в жизни генерал не ощущал себя таким чистым и просветленным. Это была своего рода дань, акт воссоединения со всем, чем он когда-либо был и надеялся стать вновь. Возможно, Алайн ошибался. Возможно, тешил себя тщеславными иллюзиями, опьянев от высоты и легкости. Но когда он рубил и парировал, кружил и пригибался, ему казалось, что все эти горные утесы замерли в восхищении, наблюдая за ним.
