— Говори, сынок… Как ты говоришь, мы уже слыхали. Скоро мы услышим, как ты кричишь.
Игар сел на пятки. Голос его неприличным образом содрогнулся:
— Я… понимаю, что вы обо мне думаете. Я понимаю, что вы хотите со мной делать… Но пожалуйста, помогите сперва Илазе. Я один знаю, где она. Я один сумею довести отряд… Освободите ее — а потом делайте со мной, что хотите!..
Голос его снова дрогнул. Ему очень не хотелось, чтобы последние его слова были поняты буквально.
Княгиня шагнула вперед — колыхнулся тяжелый подол траурного платья. По ком она носит траур, угрюмо подумал Игар. По дочери, по старшей дочери, которую сама же и уморила… Но ведь больше года прошло…
Белая рука легла ему на голову. Он съежился, не решаясь высвободиться.
— Ты ничего не знаешь, — печально сообщила княгиня. — Ни что я о тебе думаю, ни что собираюсь делать… У тебя фантазии не хватит. Ты не в состоянии вообразить, — и ее пальцы чуть поворошили его волосы, медленно поднимающиеся дыбом.
— Я же ваш зять, — прошептал он, с третьей попытки вернув себе власть над голосом. — Я же… Илаза любит меня. Илаза…
Княгиня с упорством, достойным лучшего применения, создавала на Игаровой голове некое подобие прически:
— Моя дочь очень обидела меня, сынок. Очень. Мне больно и горько. И причина этому — ты.
— Она в беде! — Игар решился наконец высвободить голову и посмотреть княгине в глаза — снизу вверх. В раскосых княгининых глазах стояли настоящие слезы:
— Да, сынок. Она в беде. В очень скверной беде — ее угораздило поступить против моей воли… Поверь, что все остальные Илазины неприятности — просто мусор, недоразумение, печальная тень этой ее главной ошибки… Понимаешь?..
Игар скорчился, не в силах оторвать взгляда от черных глаз, в которых из-под высыхающей влаги проступал желтый, нехороший огонек:
— Илазе угрожает… я знаю, что именно угрожает Илазе. Но сначала нечто куда более скверное угрожает тебе. Понимаешь, почему?
— Я виноват, — язык Игара как-то сразу сделался сухим и неповоротливым. — Я виноват, я… хорошо, я искуплю. Хорошо… Ну убейте меня, сделайте дочь вечной вдовицей… Но сейчас-то она… — княгиня смотрела на него с чуть заметной улыбкой, и от этой жуткой снисходительной улыбочки Игаром овладела вдруг отчаянная, безнадежная злость.
— Вы что, оглохли?! Вы не понимаете, что я говорю?! Он сосет кровь! Из животных и… людей тоже! Он каждую минуту может… и Илаза в его власти! И каждый миг промедления — это слезы вашей дочери! Горе и страх! Если охота кого-нибудь помучить — так поймайте крысу…
Княгинина рука снова отыскала его загривок. Игар крепко зажмурился, ожидая боли; вместо этого пухлая ладонь скользнула по его лицу, пальцы нежно нащупали подбородок:
— Крыса не сделала мне ничего плохого, мальчик. Ни одна крыса в мире не досадила мне так сильно, как ты.
— Илаза умира… — выкрикнул было он, но прохладная рука зажала ему рот:
— А ты досадил мне. Илаза — просто маленькая дура… Когда женщина, — растопыренная пятерня сдавила Игарово лицо, — когда одинокая женщина воспитывает единственную, — княгиня оттолкнула его, так что он снова плюхнулся на пятки, — единственную… дочь, она вправе рассчитывать на… хотя бы самое простое уважение. Я не говорю уж о послушании…
Теперь он смотрел в отдалившуюся княгинину спину. Тугая перетяжка по-прежнему перечеркивала ее, разделяя красивую спину надвое и делая ее похожей на перетянутый веревкой мешок. «Почему вы не носите корсетов?» — хотел спросить Игар, но вместо этого только длинно, прерывисто всхлипнул.
— Моя Ада умерла, — буднично сообщила княгиня. — И я до конца дней поклялась носить траур. Тот мальчишка, погубивший ее… умер достаточно быстро. С тех пор я много мечтала, сынок. Я мечтала, что можно было бы… сделать с ним. И теперь, когда Илаза… когда она так со мной поступила, единственным утешением мне остался ты. Ты мне ответишь и за Аду тоже… Сначала, конечно, расскажешь, кто из слуг бегал с записками, кто открывал ворота… Но слуги — они слуги и есть. А ты теперь, — в голосе ее царапнула насмешка, — ты теперь — зять.
Игар молчал. Все его слова как-то слиплись, застряли под языком, подобно кислой и липкой массе. Перед ним стояла глухая каменная стена, а он пытался добиться от нее понимания, что есть сил колотясь головой.
Святая Птица, что ей говорить?! Пообещать внуков? Которые будут с радостным щебетанием… залезать на колени, покрытые вечным черным бархатом? Любовь и поддержку в старости?! Она не доживет до старости. Черный огонь, отражающийся сейчас в раскосых глазах, сожжет ее раньше, чем умножатся седые пряди в высокой прическе…
Какие внуки!.. Да жива ли еще жена его?..
— Спасите Илазу, — попросил он шепотом. — Только я могу отвести. Если вы меня убьете…
— Да кто собирается тебя убивать, — она рассеянно гляделась в зеркало. — Мне интересно, чтобы ты жил до-олго…
Белая рука резко тряхнула золотой колокольчик, и звон его оказался неожиданно хриплым, как воронье карканье.
А ведь они совсем не похожи, отрешенно подумал Игар. Мне показалось.
— Клянусь Алтарем, который сочетал нас с Илазой, что…
— Замолчи, — княгиня содрогнулась. Игару показалось, что лицо ее за последние несколько секунд сделалось еще бледнее — хоть это трудно было представить.
По-видимому, бледность княгини не была случайной; во всяком случае, округлые руки до половины выдвинули ящик стола и вытащили оттуда зеленый, как жаба, аптечный пузырек. Игар безучастно считал капли, падающие в замутившуюся жидкость — содержимое хрустального стакана, а тем временем в дверь почтительно стукнули, и вошедший оказался невысоким толстяком с пузатым саквояжем в опущенной руке.
Княгиня, морщась, опрокинула напиток в рот; Игар, снова всхлипнув, обернулся к толстяку:
— Я… меня нельзя сейчас… Я же должен отвести людей на помощь Илазе… А я вот возьму и не поведу!! Если вы хоть пальцем…
Толстяк добродушно кивнул. Глаза его, непривычно широко посаженные, казались синими, как вода.
— Судьбой Илазы распоряжаюсь я, — холодно сообщила княгиня, задвигая ящик стола. — И еще кое-чьей судьбой… И не волнуйся, — она вдруг широко усмехнулась. — Будет отряд, и ты его поведешь… Чуть позже. Несколько часов ничего не изменят, а страдающая мать вправе… хоть отчасти возместить моральные потери. Здесь, — другим тоном сказала она толстяку. — Приготовь.
Толстяк снова кивнул, и на макушке его мелькнула, как привидение, нарождающаяся плешь.
Игар сидел, скорчившись, втянув голову в плечи и боясь поднять глаза; к стыду своему, он вовсе не ощущал радости оттого, что поход на выручку Илазе все же состоится. Минуту назад он готов был ради этого вытерпеть любые муки — а теперь голубоглазый толстяк беспокоил его все больше и больше.
В наступившей тишине отчетливо лязгнул металл — тихо, деловито и неотвратимо. Игар крепко сжал колени; весь мир съежился до размеров княгининой комнаты, и потолок опустился ниже, и времени на жизнь осталось несколько минут. Думай, бедная воспаленная голова. Думай, как вывернуться… Безвыходных положений не бывает… Святая Птица, помоги мне…
