В щель между створками ворот заглядывали хмурые, настороженные лица; появление Игара отразилось на них свирепой радостью. Чаще зафыркали, замотали головами злые, раздраженные ожиданием кони.
— Этот! — удовлетворено сообщили из-за ворот. — Отцы-то, гля, сами сообразили, что к чему… Ну и нюх, так твою в растребку… — непочтительные всадники бранились через слово, но не злобно, а скорее удовлетворенно, с некой живодерской радостью.
— …За сопляком копыта сбивать…
— Сюда, что стал!.. Открывай, открывай… — в ухе белокурого, с тонкими губами всадника поблескивала медная серьга; рука в перчатке лежала на рукояти хлыста.
У Игара заныла спина. Он оглянулся на Дознавателя — просто так, без надежды; Дознаватель глядел в небеса — задумчиво, отрешенно, будто барышня на первом свидании.
— Ну да, это за мной, — сказал Игар, хотя надобности в этих словах не было никакой — все и так прекрасно понимали. Отец-Разбиватель почесал лысину, оставив на ней пять красных полосок, и будто случайно подтолкнул створку ворот носком сапога. От этого чуть заметного прикосновения тяжелая створка вздрогнула и приоткрылась еще; щель раздалась как раз настолько, чтобы пропустить худощавого парнишку вроде Игара.
Ему сделалось тошно. Страшно до тошноты; на широкий лопух под забором опустилась зеленая муха — именно такая, как те, что изумрудно поблескивают на раскрытых глазах покойников. Глядя на муху, Игар понял вдруг, что по своей воле за ворота не выйдет. Пусть его тянут, толкают, выволакивают… Пусть запятнаются, чего там… Гнездо, в котором он вырос, уже предавало его — холодным молчанием Отца-Вышестоятеля… Если птенец вывалился на дорогу — Гнездо не поможет ему. Гнездо не примет его, источающего чужой запах, грязного и подраненного…
— Это за мной, — услышал он собственный голос, странно спокойный и почти безмятежный. — Да…
Шаг. Круглый лошадиный глаз без сострадания; еще шаг. За воротами деловито разматывали веревку; вот и все.
— Одну минуту, — негромко сказали у него за спиной, и он замер, а останавливаться ни в коем случае нельзя было, потому что мужество сейчас его оставит.
— Одну минуту, Игар… Ты стал бы выбирать между… своей неудовлетворенной совестью и постоянством Птицы?
Игар не вполне понял. Он не был сейчас готов к отвлеченным рассуждениям, и слова Дознавателя скользнули мимо его разума — однако в интонации отца он уловил нечто, внушавшее надежду.
Он обернулся. Дознаватель смотрел прямо на него, и в его глазах не оставалось ни следа былой рассеянности:
— Если ты приходишь к Птице, то… приходишь весь. Без остатка. Сейчас. Понимаешь?
Игар понимал сейчас единственную и очень простую вещь: за воротами топчется в ожидании его долгая, мучительная смерть. Остальное… Птица поймет и простит.
Он медленно кивнул:
— Прихожу… весь. Без остатка. Сейчас.
Лицо Дознавателя расплылось перед глазами, заняло собой полнеба, откуда-то со стороны послышался тягучий, удивленный голос:
— Ну ты и крученый… и крученый…
— Это правда! — выкрикнул Игар.
И это стало правдой.
Он разом успокоился. На смену мучениям и метаниям пришло ясное, спокойное осознание истины: Илазу не спасти. В любом случае не спасти; можно совершить еще тысячу ошибок и сделать несчастными тысячу людей, но лучше принять мир таким, каков он есть. И спокойно посмотреть в глаза Птице.
— Хорошо, — сказал Отец-Дознаватель, и лицо его было уже обыкновенным лицом нестарого, уверенного, склонного к сарказму человека. Теперь вполне хорошо… Дабат.
Отец-Разбиватель, все это время созерцавший синее небо, мягко взял Игара за плечо и оттолкнул вглубь двора. За воротами рыкнули сразу несколько голосов — раздраженно, нетерпеливо.
— Промашечка, господа хорошие, — приветливо сообщил им Отец-Разбиватель. — Парнишка-то раздумал, оказывается… Милости просим очистить место, ибо, ежели какой-нибудь смиренный странник захочет постучать в ворота Гнезда, то вы, с позволения сказать, проход загораживаете…
Странно, как за время всей этой длинной тирады старика ни разу не перебили. Наверное, потому, что лишились дара речи от возмущения и гнева; впрочем, стоило Разбивателю закончить, как по ту сторону приоткрытых ворот разразилась целая буря отборного сквернословия.
Разбиватель задумчиво оглянулся на Игара — по коже того пробежал мороз — и вдруг, неуловимым движением вытащив из ножен «коготь», бросил его рукояткой вперед.
Игар еле поймал. Никогда в жизни у него не было достаточной реакции, и он давно не тренировался, и боялся, и думал совершенно о другом; потому «коготь» чуть не ударил его рукоятью по носу. Разбиватель поморщился:
— Ну, покажи… На что ты способен, покажи-ка…
Ворота раскрылись. Не без участия парнишки-послушника с ученическим оружием на поясе, который, оказывается, все это время был тут и все видел… Ворота распахнулись широко и гостеприимно, и глаза семи всадников уставились на Игара со свирепым нетерпением.
Спустя мгновение в воздухе зависла веревка. То есть обомлевшему Игару показалось, что она зависла, на самом деле она летела, разматываясь, оборачиваясь петлей, готовясь уцепиться ему за горло…
Он присел. Прием назывался «птица на водопое», но он отдавал себе отчет, что показывает скорее «жабу на листе кувшинки». Веревка коснулась «когтя» и раздвоилась, и упала, и змеей поползла по растоптанной копытами траве.
Лошадиные груди, круглые и твердые, как огромные коричневые шары. Одна с белой меткой; Игар вертелся, уходя из-под копыт, выделывая «когтем» фигуры, которым его никто никогда не учил. Кажется, он придумывал их на ходу — неуклюжие, некрасивые, большей частью бестолковые; лошади пятились, пугаясь сверкающей стали, а всадники, поначалу растерявшиеся, дружно выхватили семь плетеных кожаных хлыстов.
Он начал заходить на вполне пристойную «взмывающую птицу», когда жгучий удар вывел из строя его кисть вместе с блестящим «когтем». Второй удар, на этот раз древком пики, пришелся по спине; непристойно вскрикнув, он свалился под ноги лошадям — и увидел в синем небе распростертую, будто летящую фигуру с тугими перепонками «крыльев» между руками и ногами.
Коротко вскрикнул кто-то из всадников. Рядом с Игаром упал на траву хлыст; истерически заржала лошадь, лязгнул сдавленный голос, отдающий приказ; Игар вскочил на четвереньки.
Всадникам как-то сразу сделалось не до него: Отец-Разбиватель стоял, поигрывая своим вторым «когтем»; левая рука его была вскинута, и на упругом, как парус, блестящем «крыле» Игар увидел вышитый шелком глаз, круглый, будто мишень.
— Господа, — голос Разбивателя не повысился ни на полтона, — Говорят вам — юноша раздумал отправляться с вами… Он не хочет, господа. Не стоит настаивать, да еще с применением силы…
Блондин с серьгой в ухе грязно ругнулся и занес было над Разбивателем хлыст — однако товарищ его, неожиданно верткий при своей внушительной комплекции, рванулся и успел поймать его руку.
