— Батюшка, — сказал Ил, и голос его дрогнул. — Наш сосед, господин зи Табор хотел выразить свою радость по поводу вашего внезапного возвращения.
Старик молчал.
Фамильная черта Ятеров — никогда не терпеть перекора ни в чем — сочеталась в старом бароне с нежной любовью к жене и детям. Эту любовь он без устали провозглашал на пиру и на охоте, открывал знакомым и незнакомым, аристократам и землепашцам. Он искренне считал свою жену красавицей, расхваливал ее перед друзьями и покупал ей дорогие украшения; если же супруге случалось провиниться (не вовремя раскрыть рот либо опоздать, когда барон изволили ждать ее) — следовало неминуемое и решительное наказание. Несчастная баронесса, мать Ила, не дожила и до сорока — после ее смерти старый Ятер убивался искренне, долго и тяжело.
Все та же фамильная черта Ятеров обнаружилась в Иле сразу после утверждения его главой семьи, и обнаружилась так, что ни чадам, ни домочадцам мало не показалось. Жена его, когда-то румяная и шумная, сократилась до полупрозрачного состояния и низвелась на положение мышки. Дочерей не было ни видно, ни слышно, а единственный сын время от времени проливал горькие слезы, будучи привязан уздечкой к старинной парте красного дерева.
— Батюшка… — пробормотал Ил в третий раз.
Я подошел к окну и осторожно приподнял штору.
Солнечный луч пробился сквозь толчею пылинок, отразился от плитки пола и придал почти живое выражение стеклянным глазам давно поверженного кабана.
Разглядев лицо отца, Ил де Ятер издал невнятный возглас. А я понял наконец, в чем причина невнятного беспокойства, холодным комочком поселившегося у меня внутри.
Закрепив штору золотым шнуром, я снова пересек залу и остановился прямо перед воскресшим бароном.
На меня — сквозь меня! — смотрели белые глаза безо всякого выражения. Да, с перепугу этот взгляд можно было спутать с взглядом, исполненным крайнего бешенства, и я догадываюсь, каково пришлось Илу в первые минуты встречи.
Я поводил рукой перед неподвижным лицом старика. Глаза глядели в одну точку. Зрачки не расширялись и не сокращались.
— Ил, — услышал я собственный спокойный голос. — Можешь звать жену и слуг… а можешь не звать. Укрытая от посторонних глаз каморка, немая сиделка, частая смена белья и постели — вот все, что потребуется тебе для исполнения сыновнего долга.
Дружок моего детства долго молчал, переводя взгляд с моего лица на лицо старого барона. Потом резко отошел в темный угол и опустил голову на руки; непонятно, чего было больше в его позе, горя или облегчения.
Повернув голову, я встретился взглядом с оленьей головой, выраставшей, казалось, прямо из стены. По печальной морде путешествовала одинокая моль.
— Где же он был? — глухо спросил молодой Ятер. — Где он был почти два года? Откуда?..
Я разглядывал равнодушного старика, все так же неподвижно стоявшего посреди зала.
Я его не узнавал.
Лет пятнадцать назад это был нестарый добрый сосед, таскавший меня на плечах, обожавший бои на деревянных секирах и по первому требованию демонстрировавший славный фамильный меч, который, бывало, сносил по две-три вражьи головы за один удар. Помнится, я еще удивлялся — почему Илов папа, со мной приветливый и покладистый, так жесток к собственному сыну? И, помнится, приходил к однозначному выводу: потому что я лучше Ила. Умнее, храбрее, вот сосед и жалеет, что туповатый Ил его наследник, а не я…
Было время, когда «дядюшка Дол» казался мне ближе, чем собственный отец. Немудрено — отец в те годы сильно сдал, смерть матери и мои бесконечные детские болезни подкосили его, у него не было ни времени, ни сил на игрища с мечами и палками, а конфеты он полагал вредными для зубов; потом я повзрослел, и дружеская связь с соседом ослабла, а с отцом наоборот — окрепла, однако первым, кто пришел утешить меня после смерти отца, был все-таки дядюшка Дол…
Тогда мне было пятнадцать. Сейчас — двадцать пять; последние десять лет мы совсем не общались. Я знал от Ила, что характер его отца с приходом старости испортился донельзя. Я был посвящен в темную историю с его исчезновением; я тихо радовался, что безумный старик, застывший посреди охотничьего зала, почти не похож на того дядю Дола, которого я когда-то любил.
— Откуда он явился? — с отчаянием повторил молодой Ятер. — А, Хорт?
Усилием воли я отогнал ненужные воспоминания. Темное платье стоящего передо мной старика было неново и нуждалась в чистке — тем не менее он не производил впечатления человека, долго и трудно добиравшегося до родного дома, пешком бредшего через поля и леса. Для верховой же езды его костюм и особенно башмаки не годились вовсе.
— Смотри, Хорт… — прошептал Ятер, но я и так уже заметил.
На шее у старика поблескивала, прячась в складках просторного камзола, цепь из белого металла. На цепи висел кулон — кажется, яшмовый.
— Ты помнишь эту вещь у отца? — спросил я, заранее зная ответ.
— Нет, конечно, он не носил ничего такого, — отозвался Ил с некоторым раздражением. — Не любил цацек. Ни серебра, ни камня — в крайнем случае золото…
Ил протянул руку, желая рассмотреть кулон поближе. Протянул — и отдернул; несмело заглянул старику в лицо. Я понимал его сложные чувства; ему трудно и страшно было осознать, что его отец, столько лет наводивший страх одним своим присутствием, превратился теперь в живую куклу.
Кулон, которого я коснулся до безобразия беспечно, тут же преподнес мне первый неприятный сюрприз.
Вещь была явно магического происхождения.
Из большого куска яшмы неведомый искусник вырезал морду некой злобной зверушки — отвратительную, оскаленную, мутноглазую морду. И присутствие этой морды на груди обезумевшего барона явно имело какой-то скрытый смысл.
* * *
Слуга Пер родился под счастливой звездой — его труп так и не всплыл во рву. Вместо этого Перу повысили жалование, подарили совсем еще новый камзол и посвятили в тайну: отныне верный слуга должен был обслуживать немощного безумца, помещенного в дальнюю коморку. Имя старого барона произносить (или просто вспоминать) запрещалось; слугам и домочадцам было объявлено, что на иждивение к де Ятеру поступил престарелый отец Пера, что он болен заразной болезнью и потому всякий, кто заглянет в коморку или хотя бы приблизится к ней, будет бит плетьми и клеймен железом. (Тяжесть обещанного наказания явно не вязалась с придуманной Илом легендой, но барона это совершенно не заботило. Обитатели фамильного гнезда давно были вышколены до полной потери любопытства).
Новая служба Пера продолжалась целых два дня.
На третий день вечером Пер накормил старика ужином (по его словам, он совсем почти наловчился управляться с медной воронкой, и в господина Дола удалось влить изрядную порцию жидкой каши), а, накормив, вышел ненадолго за чистыми простынями. И дверь запер на замок снаружи — относительно этого ему был строгий-престрогий наказ.
