Труп сдвинулся еще немного. Из снежной ямы, когда туда хлынул воздух, донесся глухой вздох.
— Господин фельдфебель, нога отваливается, — крикнул Гиршман.
Это был только сапог. Он еще держался. От талой воды ноги в сапогах сгнили и мясо расползалось.
— Отпускай! Клади! — заорал Мюкке.
Но было уже поздно. Тело выскользнуло из рук солдат, и сапог остался у Гиршмана в руках.
— Нога-то там? — спросил Иммерман.
— Поставьте сапог в сторонку и разгребайте дальше, — прикрикнул Мюкке на Гиршмана. — Кто мог знать, что тело уже разваливается. А вы, Иммерман, помолчите. Надо уважать смерть!
Иммерман удивленно взглянул на Мюкке, но промолчал. Через несколько минут весь снег отгребли от тела. В мокром мундире обнаружили бумажник с документами. Буквы расплылись, но кое-что еще можно было прочесть. Гребер не ошибся; это был лейтенант Рейке, который осенью командовал взводом в их роте.
— Надо немедленно доложить, — заявил Мюкке. — Оставайтесь здесь! Я сейчас вернусь.
Он направился к дому, где помещался командир роты. Это был единственный более или менее уцелевший дом. До революции он, вероятно, принадлежал священнику. Раз сидел в большой комнате. Мюкке с ненавистью посмотрел на широкую русскую печь, в которой пылал огонь. На лежанке спала, растянувшись, овчарка. Мюкке доложил о происшествии, и Раэ отправился вместе с ним. Подойдя к мертвому телу, Раэ несколько минут смотрел на него.
— Закройте ему глаза, — сказал он наконец.
— Невозможно, господин лейтенант, — ответил Гребер. — Веки слишком размякли, как бы не оторвать.
Раэ взглянул на разрушенную церковь.
— Перенесите его пока туда. Гроб найдется?
— Гробы пришлось оставить, — доложил Мюкке. — У нас было несколько про запас. Теперь они попали к русским. Надеюсь, они им пригодятся.
Штейнбреннер захохотал. Раэ не смеялся.
— А можно сколотить гроб?
— Скоро его не сделаешь, господин лейтенант, — отозвался Гребер. — А тело уже совсем раскисло. Да и вряд ли мы найдем в деревне подходящий материал.
Раэ кивнул.
— Заверните его в плащ-палатку. Так в ней и похороним. Выкопайте могилу и сбейте крест.
Гребер, Зауэр, Иммерман и Бернинг перенесли обвисающее тело к самой церкви. Гиршман нерешительно следовал за ними, неся сапог, в котором застряли куски ноги.
— Фельдфебель Мюкке! — окликнул Раэ.
— Господин лейтенант!
— Сегодня сюда будут доставлены четверо русских партизан. Завтра же на рассвете их надо расстрелять. Поручено нашей роте. Найдите в вашем взводе охотников. В противном случае назначьте людей сами.
— Слушаюсь, господин лейтенант!
— Одному богу известно, почему именно мы. Ну, да при этакой неразберихе…
— Я вызываюсь добровольно, — заявил Штейнбреннер.
— Хорошо.
Лицо Раэ ничего не выразило. Он, как на ходулях, зашагал по расчищенной дорожке к дому. «Пошел к своей печке, — подумал Мюкке. — Тряпка! Большое дело — расстрелять несколько партизан! Как будто они не расстреливают наших сотнями!»
— Если русских приведут вовремя, пусть выкопают могилу и для Рейке, — сказал Штейнбреннер. — Нам не надо будет трудиться. Заодно! Как по-вашему, господин фельдфебель?
— Не возражаю!
На сердце у Мюкке кошки скребли. «Эх, ты, чернильная твоя душонка! — думал он. — Тощий, как жердь, долговязый, в роговых очках. Лейтенант еще с первой мировой войны. И ни одного повышения! Храбрый? Ну, а кто нынче не храбр? Нет в нем фюрерской закваски!»
— Какого вы мнения о Раэ? — спросил он Штейнбреннера.
Тот взглянул на него с недоумением.
— Ведь он наш ротный, верно?
— Ясно. Ну, а вообще?
— Вообще? Что вообще?
— Ничего, — недовольно буркнул Мюкке.
— Так достаточно глубоко? — спросил старший из русских.
Это был старик лет семидесяти с грязно-белой бородой и ясными голубыми глазами; он говорил на ломаном немецком языке.
— Заткни глотку и жди пока спросят, — крикнул Штейнбреннер.
Он заметно повеселел. Среди партизан оказалась женщина, и глаза его неотступно следили за ней. Она была молодая и здоровая.
— Надо глубже, — сказал Гребер. Вместе с Штейнбреннером и Зауэром он наблюдал за работой пленных.
— Для нас? — спросил русский.
Штейнбреннер одним прыжком подскочил к нему и наотмашь ударил по лицу.
— Я же сказал, дед, чтобы ты помалкивал. Тут тебе не ярмарка, понял?
Штейнбреннер улыбнулся. На лице его не было злобы, только выражение удовольствия, как у ребенка, когда он отрывает мухе ножки.
— Нет, эта могила не для вас, — сказал Гребер.
Русский не шевельнулся. Он стоял неподвижно и смотрел на Штейнбреннера. А тот уставился на него. Что-то изменилось в лице Штейнбреннера. Он весь подобрался, очевидно, решив, что русский вот-вот на него бросится, и ждал только первого движения. Что ж, он пристрелит его на месте! Велика важность! Старик все равно приговорен к смерти; и никто не станет доискиваться, убил ли он по необходимости, защищаясь, или просто так. Однако самому Штейнбреннеру это было не все равно. Гребер не мог понять, задирает ли Штейнбреннер русского из чисто спортивного интереса, чтобы тот на минуту потерял самообладание, или у него еще не выветрился тот своеобразный педантизм, при котором человек, даже убивая, старается доказать себе, что он прав. Бывало и то, и другое. Причем даже одновременно. Гребер видел это не раз.
Русский не шевельнулся. Кровь из разбитого носа стекала на бороду. Гребер спрашивал себя, как поступил бы он сам в таком положении — бросился бы на противника, рискуя быть тут же убитым, или все вытерпел бы ради нескольких лишних часов, ради одной ночи жизни? Но так и не нашел ответа.
Русский медленно нагнулся и поднял кирку. Штейнбреннер отступил на шаг. Он был готов стрелять. Но русский не выпрямился. Он продолжал долбить дно ямы. Штейнбреннер усмехнулся.
— Ложись на дно! — скомандовал он.
Русский отставил кирку и лег в яму. Он лежал неподвижно. Несколько комочков снега упали на него, когда Штейнбреннер перешагнул могилу.
— Длина достаточная? — спросил он Гребера.
— Да. Рейке был невысок.
Русский смотрел вверх. Глаза его были широко раскрыты. Казалось, в них отражается небесная голубизна. Мягкие волосы бороды возле рта чуть шевелились от дыхания. Штейнбреннер выждал некоторое время, потом крикнул:
— Вылезай!
Русский с трудом вылез из ямы. Мокрая земля прилипла к его одежде.
— Так, — сказал Штейнбреннер и посмотрел на женщину. — А теперь пойдем копать ваши могилы. Не обязательно рыть их так же глубоко. Наплевать, если вас летом сожрут лисы.
