— Ты прав. На, возьми, это помогает от подагры. Но не будь и ты капиталистом. Поделись с другими.
— Мерси! — Рейтер заковылял к своему вещевому шкафчику и достал штопор.
— Полагаю, что ты намерен прибегнуть к самому примитивному способу обольщения, а именно, — с помощью опьяняющих напитков. В таких случаях обычно забывают откупорить бутылку. А если отбить горлышко, в волнении можно легко порезать себе морду. На, будь предусмотрительным кавалером!
— Иди к черту! Бутылка откупорена.
Рейтер откупорил джин. — Как это ты раздобыл в России голландскую водку?
— Купил. Есть еще вопросы?
Рейтер усмехнулся.
— Нет. Проваливай со своим арманьяком, ты, юный Казанова. А главное, не стесняйся. Ведь у тебя есть смягчающие вину обстоятельства: нехватка времени. Отпуск короток, а война долгая.
Фельдман поднялся и сел на своей кровати.
— Может, тебе нужен презерватив, Гребер? У меня в бумажнике есть несколько штук. Мне они не нужны: тот, кто спит, сифилиса не подцепит.
— Ну, это как сказать, — возразил Рейтер. — Говорят, и здесь может произойти нечто вроде непорочного зачатия. Но у Гребера натура неиспорченная. Он племенной ариец с двенадцатью чистокровными предками. И уж тут презервативы — преступление против отечества.
Гребер откупорил арманьяк, сделал глоток и снова сунул бутылку в карман.
— Романтики окаянные, — сказал он. — Чем в чужие дела нос совать, лучше займитесь своими собственными.
Рейтер помахал ему. — Иди с миром, сын мой! Забудь про строевой устав и попытайся быть человеком. Умереть проще, чем жить — особенно для вас, героическая молодежь и цвет нации!
Гребер прихватил еще пачку сигарет и стакан. Уже уходя, он заметил, что Руммель продолжает выигрывать. Перед ним лежала груда денег. Лицо его оставалось бесстрастным; но теперь по нему светлыми каплями струился пот.
Лестницы казармы были безлюдны, как обычно после вечерней зори. Гребер шел по коридорам, стены гулко отбрасывали эхо его шагов. Потом он пересек широкий плац. Элизабет у ворот уже не было. «Она ушла», — решил Гребер. Он почти предвидел это. Да и ради чего она будет ждать его?
— Дамочка твоя вон там, — сказал часовой. — Как это ты, шляпа, заполучил такую девушку? Этакие птички — специально для офицеров.
Теперь и Гребер увидел Элизабет. Она стояла, прислонясь к стене. Он похлопал часового по плечу.
— Есть новое постановление, сынок. Таких краль выдают теперь вместо ордена, если ты пробыл на фронте четыре года. И все — генеральские дочки. Поди доложись по начальству, недоносок! Разве ты не знаешь, что часовому на посту разговаривать не положено?
Гребер направился к Элизабет.
— Сам недоносок, — бросил ему вслед часовой, впрочем, несколько озадаченный.
На холме за казармой они нашли скамью. Она стояла под каштанами, и оттуда был виден весь город. Нигде ни огонька. Только воды реки мерцали в лучах месяца.
Гребер вынул пробку и налил стакан до половины. Арманьяк поблескивал в нем, точно жидкий янтарь. Он протянул стакан Элизабет:
— Выпей все, — сказал он.
Она сделала только глоток.
— Нет, выпей все, — повторил он. — Уж сегодня такой вечер. Выпей за что-нибудь, ну хоть за нашу треклятую жизнь или за то, что мы еще живы. Главное — выпей! Нам необходимо выпить, ведь мы прошли через мертвый город. Да и вообще это сегодня необходимо.
— Хорошо. Тогда за все вместе.
Од снова налил стакан и выпил сам. И сразу же ощутил, как по телу разлилось тепло. Но вместе с тем почувствовал, насколько он опустошен. Это была пустота без боли.
Он еще раз налил полстакана и отпил около половины. Затем поставил его между ними на скамью. Элизабет сидела, подняв колени и обхватив их руками. Молодая листва каштанов над их головой, поблескивавшая в лунном свете, казалась почти белой — словно в нее залетела стайка ранних весенних мотыльков.
— Какой он черный, — сказала она, указывая на город. — Точно выгоревшие угольные шахты…
— Не смотри туда. Повернись. На той стороне совсем другое.
Скамья стояла на самой вершине холма, противоположный склон ее мягко опускался, и взору открывались поля, озаренные луною дороги, аллеи, обсаженные тополями, деревенская колокольня, вдали — лес, на горизонте — синяя гряда гор.
— До чего здесь все дышит миром, — заметил Гребер. — И как все это просто, верно?
— Просто, если можешь вот так повернуться на другую сторону и о той больше не думать.
— Этому научиться нетрудно.
— А ты научился?
— Конечно, — сказал Гребер. — Иначе меня бы уже не было на свете.
— Как бы и мне хотелось!
— Ты уже давно умеешь. Об этом позаботилась сама жизнь. Она ищет подкреплений, где может. А когда надвигается опасность, жизнь не знает ни слабости, ни чувствительности. — Он пододвинул стакан к Элизабет.
— Пить вино — это тоже смотреть в другую сторону?
— Да, — сказал он, — сегодня вечером, во всяком случае.
— Она поднесла стакан к губам.
— Давай на некоторое время совсем не будем говорить о войне, — предложил он.
— Давай совсем ни о чем не говорить, — сказала Элизабет, откидываясь на спинку скамьи.
— Ладно…
И вот они сидели и молчали. Всюду стояла тишина, и постепенно эту тишину начали оживлять мирные ночные звуки. Они не нарушали ее, а только делали глубже — то тихий ветерок, словно это вздыхал лес, то крик совы, то шорох в траве и бесконечная игра облаков и лунного света. Тишина поднималась с земли, ширилась и охватывала их, она проникала в них — с каждым вздохом все глубже, — самое их дыхание сливалось с тишиной, оно исцеляло и освобождало, становилось все мягче, глубже и спокойнее и было уже не врагом, а далекой благодатной дремотой…
Элизабет пошевельнулась. Гребер вздрогнул и посмотрел вокруг:
— Удивительно, ведь я заснул.
— Я тоже. — Она открыла глаза. Рассеянный свет словно задержался в них и делал их очень прозрачными. — Давно я так не спала, — изумленно сказала она, — обычно я засыпаю при свете, — я боюсь темноты и просыпаюсь как от толчка, с каким-то испугом — не то, что сейчас…
Гребер сидел молча. Он ни о чем не спрашивал. В эти времена, когда происходило столько событий, любопытство умерло. Он лишь смутно дивился тому, что сам сидит так тихо, оплетенный ясным сном, точно скала под водой — веющими водорослями. Впервые с тех пор, как он уехал из России, Гребер почувствовал, как тревожное напряжение оставило его. И мягкое спокойствие проникло в него, точно прилив, который за ночь поднялся и вдруг, зеркально заблестев, как бы вновь соединил сухие опаленные участки с огромным живым целым.
