— Я знаю тебя уже давно.
— Как это давно? Несколько дней.
— Несколько дней? Вовсе нет. Я знаю тебя больше года. Этого достаточно.
— Почему больше года? Нельзя же считать детство… Ведь это бог знает когда было.
— Я и не считаю. Но я получил почти трехнедельный отпуск за два года, проведенные на передовой. Здесь я уже около двух недель. Это соответствует почти пятнадцати месяцам на фронте. Значит, если считать по двум неделям отпуска, я знаю тебя чуть не год.
Элизабет открыла глаза. — Мне это и в голову не приходило.
— Мне тоже. Только недавно меня осенило.
— Когда?
— Да вот, когда ты спала. В темноте, в дождь, многое приходит в голову.
— И непременно нужно, чтобы шел дождь или было темно?
— Нет. Но тогда думается иначе.
— А тебе еще что-нибудь пришло в голову?
— Да. Я думал о том, как это чудесно, что человеческие руки, вот эти пальцы могут делать и что-то другое, а не только стрелять и бросать гранаты.
Она с недоумением посмотрела на него. — Почему же ты мне днем этого не сказал?
— Днем таких вещей не скажешь.
— Все лучше, чем нести чепуху насчет ежемесячного пособия и свадебной ссуды.
Гребер поднял голову. — Это то же самое, Элизабет, только я сказал другими словами.
Она пробормотала что-то невнятное.
— Слова тоже иногда очень важны, — проговорила она наконец. — По крайней мере в таком деле.
— Я не очень-то привык выбирать их. Но все-таки кое-какие найду. Мне только нужно время.
— Время, — Элизабет вздохнула. — У нас его так мало.
— Да. Вчера его еще было много. А завтра нам будет казаться, что сегодня было много.
Гребер лежал не шевелясь. Голова Элизабет покоилась на его плече. Волосы стекали темной волной на бледную подушку, и дождевые тени скользили по лицу.
— Ты хочешь жениться на мне, — бормотала она. — А любишь ли ты меня — не знаешь.
— Как мы можем знать? Разве для этого не нужно гораздо больше времени и больше быть вместе?
— Возможно. Но почему же ты тогда решил жениться на мне?
— Оттого, что я уже не могу представить себе жизнь без тебя.
Элизабет некоторое время молчала.
— А ты не думаешь, что то же самое могло бы произойти у тебя и с другой? — спросила она наконец.
Гребер продолжал смотреть на серый зыбкий ковер, который ткали за окном дождевые струи.
— Может быть, это и могло бы случиться у меня с другой, — сказал он. — Откуда я знаю? Но теперь, после того, как это у нас случилось, я не могу представить себе, что вместо тебя могла быть другая.
Элизабет чуть повернула голову, лежавшую у него на плече. — Вот так-то лучше. Ты теперь говоришь иначе, чем сегодня днем. Правда, сейчас ночь. Так неужели мне всю жизнь с тобой придется только и ждать, когда настанет ночь?
— Нет. Я обещаю исправиться. И пока что перестану говорить о ежемесячном пособии.
— Но и пренебрегать им тоже не следует.
— Чем?
— Да пособием.
Гребер затаил дыхание.
— Значит, ты согласна? — спросил он.
— Раз мы знаем друг друга больше года, это нас, пожалуй, даже обязывает. И потом, мы же в любое время можем развестись. Разве нет?
— Нет.
Она прижалась к нему и снова уснула. А он долго еще лежал без сна и слушал дождь. И вдруг ему пришли на ум все те слова, которые он хотел бы сказать ей.
17
— Бери все, что хочешь, Эрнст, — сказал Биндинг через дверь. — Чувствуй себя как дома.
— Хорошо, Альфонс.
Гребер вытянулся в ванне. Его военная форма лежала на стуле в углу, зелено-серая, невзрачная, словно старые тряпки, а рядом висел синий штатский костюм, который ему раздобыл Рейтер.
Ванная Биндинга представляла собой большую комнату, выложенную зелеными плитками и поблескивавшую фарфором и никелированными кранами — прямо рай в сравнении с воняющими дезинфекцией душами и душевыми в казарме. Мыло было еще французское, полотенца и купальные простыни лежали высокими стопками, водопроводные трубы не знали повреждений от бомб: горячей воды сколько угодно. Имелась даже ароматическая соль для ванны — большая бутыль с аметистовыми кристаллами.
Гребер лежал в ванне, бездумно и лениво наслаждаясь теплом. Он уже понял, что не обманывает только самое простое: тепло, вода, кров над головой, хлеб, тишина и доверие к собственному телу, и решил остаток своего отпуска провести именно так — бездумно, лениво, и испытать как можно больше счастья. Рейтер прав — не скоро опять получишь отпуск.
Он отодвинул стул со своим военным обмундированием, взял горсть аметистовых кристаллов из бутыли и, предвкушая удовольствие, высыпал их в ванну. Это была горсть роскоши, а значит, и горсть мирной жизни, так же как и покрытый белой скатертью стол в «Германии», вино и деликатесы в вечерние часы, проведенные там с Элизабет.
Он вытерся и медленно начал одеваться. После тяжелого военного обмундирования штатская одежда казалась особенно тонкой и легкой. Хотя он был уже совсем одет, но ему представлялось, что он все еще в белье: до того было непривычно без сапог, поясного ремня и оружия. Он стал разглядывать себя в зеркало и едва узнал. Из зеркала на него удивленно смотрел незрелый, недопеченный молодой человек — попадись ему такой на улице, он никак не мог бы счесть его за взрослого.
— Ты похож на юнца, идущего к первому причастию, — заявил Альфонс. — Не на солдата. В чем дело? Уж не решил ли ты жениться?
— Да, — с удивлением ответил Гребер. — Как это ты угадал?
Альфонс рассмеялся. — Достаточно посмотреть на тебя. Ты стал совсем другой. Уже не похож на собаку, которая ищет кость и забыла, куда ее запрятала. Нет, ты в самом деле решил жениться?
— Да.
— Но, Эрнст! А ты хорошенько все обдумал?
— Нет.
Биндинг с недоумением посмотрел на Гребера.
— У меня уже много лет не было времени что-нибудь хорошенько обдумать, — сказал Гребер.
Альфонс усмехнулся. Потом поднял, голову и потянул носом.
— Постой… — Он опять потянул носом. — Неужели от тебя, Эрнст? Черт побери, это, наверно, ароматическая соль. Ты сыпал ее в воду? Ты благоухаешь, точно клумба фиалок.
Гребер понюхал свою руку.
— Я ничего не чувствую.
— Ты-то нет, а я вот чувствую. Дай запаху немножко развеяться. Это ужасно коварная штука. Кто-то привез мне эту соль из Парижа. Сначала почти не пахнешь, а потом напоминаешь цветущий куст. Давай заглушим его благоухание хорошим коньяком.
