— Разве у него нет семьи?
— Отец еще жив. Но вы знаете, какие у них были отношения. Да и ему хватит. В запасном погребе уцелело много бутылок. Возьмите все, что вам надо.
Женщина торопливо прошла вдоль полок, схватила несколько банок и принесла Греберу. Она поставила их на гроб, хотела добавить еще, но вдруг опомнилась, сняла банки с гроба и унесла в кухню.
— Подождите, фрау Клейнерт, — сказал Гребер. — Если уж брать, то давайте выберем с толком. — Он осмотрел банки. — Это спаржа. Голландская спаржа, она нам ни к чему. Сардины в масле взять можно и свиной студень тоже.
— Верно. У меня просто голова кругом идет.
В кухне она навалила на стол целую гору.
— Слишком много, — сказал Гребер. — Как я это унесу!
— Зайдите еще разок-другой. Зачем отдавать добро в чужие руки, господин Гребер? Вы солдат. У вас больше прав, чем у этих нацистов, которые окопались здесь на тепленьких местечках.
«Может, она и права, — подумал Гребер. — У Элизабет, у Йозефа, у Польмана столько же прав, и я буду ослом, если не возьму. Альфонсу все равно от этого ни тепло, ни холодно». Лишь позднее, когда Гребер уже отошел от бывшего дома Биндинга, ему пришло в голову, что он лишь по чистой случайности не поселился у Альфонса и не погиб вместе с ним.
Дверь открыл Йозеф.
— Как вы быстро, — сказал Гребер.
— Я вас видел. — Йозеф указал Греберу на маленькое отверстие в двери. — Сам пробил. Удобно.
Гребер положил сверток на стол.
— Я был в церкви святой Катарины. Причетник разрешил нам провести там одну ночь. Спасибо за совет.
— Молодой причетник?
— Нет, старый.
— Этот славный. Он приютил меня в церкви на целую неделю под видом своего помощника. А потом вдруг нагрянула облава. Я спрятался в органе. Меня выдал молодой причетник. Он антисемит. Антисемит на религиозной почве. Такие тоже бывают. Мы, видите ли, две тысячи лет назад убили Христа.
Гребер развернул сверток, потом вытащил из кармана банки с сардинами и селедками. Йозеф спокойно смотрел на все это. Выражение его лица не изменилось.
— Целое сокровище, — сказал он.
— Мы его поделим.
— Разве у вас есть лишнее?
— Вы же видите. Я получил наследство. От одного крейслейтера. Вам неприятно?
— Наоборот. Это даже придает делу известную пикантность. А вы так близки с крейслейтером, что получаете подобные подарки?
Гребер посмотрел на Йозефа.
— Да, — сказал он. — С этим — да. Он был безобидный и добродушный человек.
Йозеф ничего не ответил.
— Вы думаете, таких крейслейтеров не бывает? — спросил Гребер.
— А вы как думаете?
— По-моему, бывают. Человек может быть бесхарактерен, или труслив, или слаб, вот он и становится соучастником.
— И таких людей делают крейслейтерами?
— А почему бы и нет?
Йозеф улыбнулся. — Удивительно, — сказал он. — Обычно считают, что убийца всегда и всюду должен быть убийцей и ничем иным. Но ведь даже если он только время от времени и только частицей своего существа является убийцей, то и этого достаточно, чтобы сеять вокруг ужасные бедствия. Разве не так?
— Вы правы, — ответил Гребер. — Гиена всегда остается гиеной. Человек многообразнее.
Йозеф кивнул. — Встречаются коменданты концлагерей, не лишенные чувства юмора, эсэсовцы-охранники, которые относятся друг к другу по-приятельски, добродушно. И бывают подпевалы, которые видят во всем одно лишь добро и не замечают ужасного зла или же объявляют его чем-то временным, суровой необходимостью. Это люди с весьма эластичной совестью.
— И трусливые.
— И трусливые, — спокойно согласился Йозеф.
Гребер помолчал.
— Я хотел бы иметь возможность помочь вам, — сказал он потом.
— Да что тут помогать! Я одинок. Либо меня схватят, либо я продержусь до конца, — сказал Йозеф так безучастно, словно речь шла о ком-то постороннем.
— У вас нет близких?
— Были. Брат, две сестры, отец, жена и ребенок. Теперь они мертвы. Двое убиты, один умер, остальные отравлены газом.
Гребер уставился на него.
— В концлагере?
— В концлагере, — пояснил Йозеф вежливо и холодно. — Там есть всякие полезные приспособления.
— А вы оттуда вырвались?
— Я вырвался.
Гребер вгляделся в Йозефа.
— Как вы нас должны ненавидеть! — сказал он.
Йозеф пожал плечами.
— Ненавидеть! Кто может позволить себе такую роскошь? Ненависть делает человека неосторожным.
Гребер посмотрел в окно, за которым сразу же вздымались развалины. Слабый свет небольшой лампы, горевшей в комнате, казалось, потускнел. Он отсвечивал на глобусе, который Польман задвинул в угол.
— Вы возвращаетесь на фронт? — участливо спросил Йозеф.
— Да. Возвращаюсь воевать за то, чтобы преступники, которые вас преследуют, еще какое-то время продержались у власти. Может быть, ровно столько, сколько нужно, чтобы они успели вас схватить и повесить.
Йозеф легким движением выразил согласие, но продолжал молчать.
— Я возвращаюсь потому, что иначе меня расстреляют, — сказал Гребер.
Йозеф не отвечал.
— Я возвращаюсь потому, что иначе, если я дезертирую, моих родителей и мою жену арестуют, отправят в лагерь или убьют.
Йозеф молчал.
— Я возвращаюсь, хотя знаю, что мои доводы — не доводы и все-таки это доводы для миллионов людей. Как вы должны нас презирать!
— Не будьте так тщеславны, — сказал Йозеф тихо.
Гребер удивленно взглянул на него. Он не понял.
— Никто не говорит о презрении, — сказал Йозеф. — Кроме вас самих. Почему это для вас так важно? Разве я презираю Польмана? Разве я презираю людей, которые меня прячут, хотя они каждую ночь рискуют при этом жизнью? Разве я был бы еще жив, если б не они? Как вы наивны!
Неожиданно он снова улыбнулся. Это была какая-то призрачная улыбка, она скользнула по его лицу и исчезла без следа.
— Мы уклоняемся от темы, — сказал он. — Не следует говорить слишком много, и думать тоже. Еще не время. Это ослабляет. Воспоминания тоже. Для этого еще слишком рано. Когда ты в опасности, надо думать только о том, как спастись. — Он показал на консервы. — Вот это — помощь. Я беру их. Спасибо.
Он взял банки с консервами и спрятал за книги. Его движения были удивительно неловкими. Гребер увидел, что пальцы у него изуродованы и без ногтей. Йозеф перехватил его взгляд.
