Раэ взглянул на Гребера так, будто ждал, что он еще что-нибудь скажет. Но Гребер молчал.
Все вернулись в полдень.
— А-а, отпускник! — сказал Иммерман. — И какой черт принес тебя обратно? Почему не дезертировал?
— Куда? — спросил Гребер.
Иммерман почесал затылок.
— В Швейцарию, — заявил он наконец.
— Об этом-то я и не подумал, умник ты этакий. А ведь в Швейцарию ежедневно отбывают специальные вагоны-люкс для дезертиров. У них на крышах намалеваны красные кресты, и их не бомбят. Вдоль всей границы расставлены арки с надписью: «Добро пожаловать». Больше ты ничего не мог придумать, дуралей? И с каких это пор ты набрался храбрости и говоришь такие вещи?
— У меня храбрости всегда хватало. Ты просто позабыл об этом в тылу, где все только шепчутся. Кроме того, мы отступаем. Мы, можно сказать, драпаем. С каждой новой сотней километров наш тон становится все независимее.
Иммерман принялся счищать с себя грязь.
— Мюллер накрылся, — сказал он. — Мейнеке и Шредер — в госпитале. Мюкке получил пулю в живот. Он, кажется, помер в Варшаве. Кто же был еще из старичков? Ага, Бернинг — оторвало правую ногу. Истек кровью.
— А как поживает Штейнбреннер?
— Штейнбреннер здоров и бодр. А что?
— Да просто так…
Гребер встретил его после ужина. Настоящий готический ангел, почерневший от загара.
— Ну, как настроение на родине? — спросил Штейнбреннер.
Гребер поставил наземь свой котелок.
— Когда мы доехали до границы, — сказал он, — нас собрал эсэсовский капитан и объяснил, что ни один из нас, под страхом тяжкого наказания, не имеет права сказать хотя бы слово о положении на родине.
Штейнбреннер расхохотался.
— Ну, мне-то можешь спокойно все рассказать.
— Я был бы просто ослом. Тяжкое наказание — это значит: расстрел за саботаж обороны империи.
Штейнбреннер уже не смеялся.
— Можно подумать, что речь идет бог знает о чем. Как будто там катастрофа.
— Я ничего не говорю. Я только повторяю то, что сообщил нам капитан.
Штейнбреннер пристально посмотрел на Гребера.
— Ты что, женился?
— А ты откуда знаешь?
— Я все знаю.
— Узнал в канцелярии. Нечего строить из себя невесть что. Частенько захаживаешь в канцелярию, а?
— Захожу, когда нужно. Если я поеду в отпуск, я тоже женюсь.
— Ну? И ты уже знаешь на ком?
— На дочери обер-штурмбаннфюрера моего города.
— Еще бы!
Штейнбреннер не уловил иронии.
— Подбор крови первоклассный, — продолжал он с увлечением. — Северофризская — с моей стороны, рейнско-нижнесаксонская — с ее.
Гребер не отрываясь смотрел на багровый русский закат. Черными лоскутами мелькали на его фоне несколько ворон. Штейнбреннер, насвистывая, ушел. Фронт грохотал. Вороны летали. Греберу вдруг показалось, будто он и не уезжал отсюда.
От полуночи до двух часов утра он был в карауле и обходил деревню. На фоне фейерверка, вспыхивающего над передовой, чернели развалины. Небо дрожало, то светлея от залпов артиллерии, то снова темнея. В липкой грязи сапоги стонали, точно души осужденных грешников.
Боль настигла его сразу, внезапно, без предупреждения. Все эти дни в пути он ни о чем не думал, словно отупел. И вот сейчас, неожиданно, без всякого перехода, боль так резнула, словно его раздирали на части.
Гребер остановился и стал ждать. Он не двигался. Он ждал, чтобы ножи начали полосовать его, чтобы они вызвали нестерпимую муку и обрели имя, а тогда на них можно будет повлиять силой разума, утешениями или, по крайней мере, терпеливой покорностью.
Но ничего этого не было. Ничего, кроме острой боли утраты. Утраты навеки. Нигде не было мостика к прошлому. Гребер владел всем и утратил все. Он прислушался к себе. Ведь где-то еще должен маячить, как тень, хотя бы отзвук надежды, но он не услышал его. Внутри была только пустота и невыразимая боль.
«Еще не время, — подумал Гребер. — Надежда вернется позже, когда исчезнет боль». Он попытался вызвать в себе надежду, он не хотел, чтобы все ушло, он хотел удержать ее, даже если боль станет еще нестерпимее. «Надежда вернется, главное — выдержать», — говорил он себе. Затем он стал называть имена и пытался припомнить события. Как в тумане, возникло растерянное лицо Элизабет, такое, каким он видел его в последний раз. Все ее другие лица расплылись, только одно это стало отчетливым. Он попытался представить себе сад и дом фрау Витте. Это удалось ему, но так, как если бы, нажимая на клавиши рояля, он не слышал ни звука. «Что произошло? — думал он. — Может быть, с ней что-нибудь случилось? Или она без сознания? Может быть, в эту минуту обвалился дом? И она мертва?»
Он вытащил сапоги из грязи. Вязкая земля всхлипнула. Он почувствовал, что весь взмок.
— Этак ты умучаешься, — заметил кто-то.
Оказалось — Зауэр. Он стоял в углу разрушенного хлева.
— Кроме того, тебя слышно за километр, — продолжал он. — Что это ты, гимнастику делаешь?
— Ты женат, Зауэр, а?
— А то как же? Когда есть хозяйство, обязательно надо иметь жену. Без жены какое же хозяйство!
— И давно ты женат?
— Пятнадцать лет. А что?
— Как это бывает, когда долго женат?
— О чем ты спрашиваешь, милый человек? Что как бывает?
— Ну, может быть, вроде якоря, который тебя держит? Или вроде чего-то, о чем всегда думаешь и к чему стремишься скорей вернуться?
— Якорь? Какой там еще якорь? Ясное дело, я об этом думаю. Вот и нынче целый день. Скоро время сажать да сеять. Прямо голова кругом идет от всех этих дум.
— Я говорю не о хозяйстве, а о жене.
— Так это ж одно. Я же тебе объяснил. Без жены и настоящего хозяйства не будет. А что толку думать? Беспокойство — и только. Да тут еще Иммерман заладил, будто пленные спят с каждой одинокой женщиной, — Зауэр высморкался. — У нас большая двуспальная кровать, — добавил он почему-то.
— Иммерман — трепло.
— Он говорит, что если уж женщина узнала мужчину, так долго одна не выдержит. Живо начнет искать другого.
— Вот сволочь, — сказал Гребер, вдруг разозлившись. — Этот проклятый болтун всех под одну гребенку стрижет. Ничего глупее быть не может.
26
Они больше не узнавали друг друга. Они не узнавали даже свою форму. Бывало, что только по каскам, голосам да по языку они устанавливали, что это свои. Окопы давно уже обвалились. Передовую отмечала только прерывистая линия блиндажей и воронок от снарядов. И она все время изменялась. Не было ничего, кроме ливня и воя, и ночи, и взрывов, и фонтанов грязи. Небо тоже обвалилось. Его разрушили советские штурмовики. С неба хлестал дождь, а заодно с ним — метеоры бомб и снарядов.
