– Вперед! – кричу я, и мы всей оравой устремляемся к выходу.
– Стой, ребята! Без Фердинанда нельзя. У него с Зеелигом давние счеты за Шредера, – говорит Вилли.
У дома Козоле мы поднимаем отчаянный шум, свистим и буяним до тех пор, пока он, недовольный, в одной ночной рубахе, не высовывается в окно.
– Что вам взбрело в голову, на ночь глядя? – ворчит он. – Забыли, что я женат, что ли?
– Это дело подождет, – ревет Вилли. – Беги скорее вниз, мы нашли Зеелига.
Фердинанд оживляется.
– Не врете? – спрашивает он.
– Не врем! – каркает Тьяден.
– Есть! Иду! – кричит Козоле. – Но горе вам, если вы меня разыгрываете…
Пять минут спустя он уже с нами, и мы рассказываем ему все по порядку. Стрелой мчимся дальше.
Когда мы сворачиваем на Хакенштрассе, Вилли в возбуждении налетает на прохожего и сшибает его с ног.
– Бегемот! – кричит прохожий, лежа на земле.
Вилли мигом возвращается и грозно вырастает перед ним.
– Простите, вы, кажется, что-то сказали? – спрашивает он, беря под козырек.
Тот вскакивает и, задрав голову, смотрит на Вилли.
– Не припомню, – бормочет он.
– Ваше счастье, – говорит Вилли. – Ругаться можно лишь при соответствующем телосложении, которым вы, кажется, не отличаетесь.
Мы пересекаем маленький палисадник и останавливаемся перед пивной «Король Вильгельм». Но надпись на вывеске уже замазана. Теперь пивная называется «Эдельвейс». Вилли берется за ручку двери.
– Минутку! – Козоле хватает его за руку. – Слушай, Вилли, – говорит он торжественно, – если будет драка, бью я. По рукам.
– Есть! – Вилли хлопает его по руке и распахивает дверь.
Шум, чад и свет вырываются нам навстречу. Стаканы звенят. Оркестрион гремит марш из «Веселой вдовы». На стойке сверкают краны. Раскатистый смех вьется над баком, в котором две девушки ополаскивают запененные стаканы. Девушек окружает толпа парней. Остроты так и сыплются. Вода плещется через край. Лица отражаются в ней, раскалываясь, дробясь. Какой-то артиллерист заказывает круговую водки и хлопает девушку по ягодицам.
– Ого, Лина, товар довоенный! – рычит он в восторге.
Мы протискиваемся вперед.
– Факт, ребята: он и есть, – говорит Вилли.
В рубашке с засученными рукавами и распахнутым воротом, потный, с влажной багровой шеей, хозяин цедит за стойкой пиво. Темными золотистыми струями льется оно из-под его здоровенных кулачищ в стаканы. Вот он поднял глаза и увидел нас. Широкая улыбка ползет у него по лицу.
– Здорово! И вы здесь? Какого прикажете: темного или светлого?
– Светлого, господин фельдфебель, – нагло отвечает Тьяден.
Хозяин пересчитывает нас глазами.
– Семь, – говорит Вилли.
– Семь, – повторяет хозяин, бросая взгляд на Фердинанда. – Шесть и седьмой – Козоле.
Фердинанд протискивается к стойке. Опираясь кулаками о край стойки, спрашивает:
– Послушай, Зеелиг, у тебя и ром есть?
Хозяин возится за стойкой:
– Само собой, есть и ром.
Козоле смотрит на него исподлобья:
– Небось хлещешь его почем зря?
Хозяин до краев наполняет несколько рюмок:
– Конечно.
– А ты помнишь, когда ты в последний раз нализался рому?
– Нет.
– Зато я помню! – рычит Козоле у прилавка, как бык у забора. – А фамилия Шредер тебе знакома?
– Шредеров на свете много, – небрежно бросает хозяин.
Терпение Козоле лопается. Он готов броситься на Зеелига, но Вилли крепко хватает его за плечо и насильно усаживает.
– Сначала выпьем. – Он поворачивается к стойке. – Семь светлого, – заказывает он.
Козоле молчит. Мы садимся за столик. Сам хозяин подает нам полулитровые кружки с пивом.
– Пейте на здоровье! – говорит он.
– Ваше здоровье! – бросает Тьяден в ответ, и мы пьем. Он откидывается на спинку стула. – Ну, что я вам говорил? – обращается он к нам.
Фердинанд смотрит вслед хозяину, идущему к стойке.
– Стоит мне вспомнить, как от этого козла разило ромом, когда мы хоронили Шредера… – Он скрежещет зубами и на полуслове обрывает себя.
– Только не размякать! – говорит Тьяден.
Но слова Козоле точно сорвали завесу, все это время тихо колыхавшуюся над прошлым, и в трактир будто вползла серая призрачная пустыня. Окна расплываются, из щелей в полу поднимаются тени, в прокуренном воздухе пивной проносятся видения.
Козоле и Зеелиг всегда недолюбливали друг друга. Но смертельными врагами они стали лишь в августе восемнадцатого года. Мы находились тогда в изрытом снарядами окопе второго эшелона и всю ночь напролет должны были копать братскую могилу. Глубоко рыть нельзя было, так как очень скоро показалась подпочвенная вода. Под конец мы работали, стоя по колени в жидкой грязи.
Бетке, Веслинг и Козоле выравнивали стенки. Остальные подбирали трупы и в ожидании, пока могила будет готова, укладывали их длинными рядами. Альберт Троске, унтер-офицер нашего отделения, снимал с убитых опознавательные знаки и собирал уцелевшие солдатские книжки.
У некоторых мертвецов были уже почерневшие, тронутые тлением лица, – ведь в дождливые месяцы разложение шло очень быстро. Зато запах не давал себя так мучительно чувствовать, как летом. Многие трупы, насквозь пропитанные сыростью, вздулись от воды, как губки. Один лежал с широко раскинутыми руками. Когда его подняли, то оказалось, что под клочьями шинели почти ничего не было – так его искромсало. Не было и опознавательного знака. Только по заплате на штанах мы, наконец, опознали ефрейтора Глазера. Он был очень легок: от него едва осталась половина.
Оторванные и отлетевшие во все стороны руки, ноги, головы мы собирали в особую плащ-палатку. Когда мы принесли Глазера, Бетке заявил:
– Хватит. Больше не влезет.
Мы притащили несколько мешков известки. Юпп взял плоскую лопату и стал посыпать дно ямы. Вскоре пришел с крестами Макс Вайль. К нашему удивлению, выплыл из темноты и фельдфебель Зеелиг. Мы слышали, что ему поручили прочитать молитву, так как поблизости не нашлось священника, а оба наши офицера болели. По этому случаю Зеелиг был в скверном настроении; несмотря на свою солидную комплекцию, он не выносил вида крови. Кроме того, он страдал куриной слепотой и ночью почти ничего не видел. Он так расстроился, что не заметил края могилы и грохнулся вниз. Тьяден расхохотался и приглушенным голосом крикнул:
