– Засыпать его, засыпать!
Случилось так, что именно Козоле работал на этом месте. Зеелиг шлепнулся ему прямо на голову. Это был груз примерно в один центнер. Фердинанд ругался на чем свет стоит. Узнав фельдфебеля, он, как матерый фронтовик, языка не прикусил: как-никак, был тысяча девятьсот восемнадцатый год. Фельдфебель поднялся и, узнав Козоле, давнишнего своего врага, взорвался бомбой и с криком набросился на него. Фердинанд в долгу не остался. Бетке, работавший тут же, попытался их разнять. Но фельдфебель плевался от ярости, а Козоле, чувствуя себя невинно пострадавшим, не давал ему спуска. На помощь Козоле в яму прыгнул Вилли. Страшный рев несся из глубины могилы.
– Спокойно! – произнес вдруг чей-то голос. И хотя голос был очень тихий, шум мгновенно прекратился. Зеелиг, сопя, стал карабкаться из могилы. Весь белый от известковой пыли, он походил на толстощекого херувима, облитого сахарной глазурью. Козоле и Бетке тоже поднялись наверх.
У могилы, опираясь на трость, стоял Людвиг Брайер. До этого он, укрытый двумя шинелями, лежал около блиндажа: как раз в эти дни у него был первый тяжелый приступ дизентерии.
– Что здесь у вас? – спросил он. Трое стали наперебой объяснять. Но Людвиг устало отмахнулся: – Впрочем, все равно…
Фельдфебель утверждал, что Козоле толкнул его в грудь. Козоле снова вскипел.
– Спокойно! – повторил Людвиг.
Наступило молчание.
– Ты все знаки собрал, Альберт? – спросил он.
– Все, – ответил Троске и прибавил вполголоса, так, чтобы Козоле его не слышал: – И Шредер там.
С минуту они смотрели друг на друга. Потом Людвиг сказал:
– Значит, он все-таки в плен не попал. Где он лежит?
Альберт повел его вдоль ряда. Брегер и я следовали за ними, – ведь Шредер был нашим школьным товарищем. Троске остановился перед одним из трупов. Голова убитого была прикрыта мешком. Брайер наклонился. Альберт удержал его.
– Не надо открывать, Людвиг! – попросил он. Брайер обернулся.
– Надо, Альберт, – спокойно сказал он, – надо.
Верхней половины тела нельзя было узнать. Оно было сплющено, как у камбалы. Лицо – словно отесанная доска; на месте рта – черное перекошенное отверстие с обнаженным оскалом зубов. Брайер молча опустил мешок.
– А он знает? – спросил Людвиг, кивнув в сторону Козоле.
Альберт отрицательно мотнул головой.
– Надо постараться, чтобы Зеелиг убрался отсюда, иначе быть беде, – сказал он.
Шредер дружил с Козоле. Мы, правда, этой дружбы не понимали, потому что Шредер был нежным и хлипким малым – настоящий ребенок, полная противоположность Козоле, но Козоле оберегал его, как мать.
Позади нас кто-то засопел. Оказалось, что Зеелиг все время шел за нами и теперь, выпучив глаза, стоял рядом.
– Такого я еще не видывал, – бормотал он, запинаясь. – Как же это произошло?
Никто не ответил. Шредер неделю тому назад должен был получить отпуск, но Зеелиг постарался помешать этому. Шредера, как и Козоле, он терпеть не мог. И вот Шредер убит.
Мы ушли: в эту минуту Зеелиг был нам невыносим. Людвиг снова забрался под свои шинели. Остался только Альберт. Зеелиг неподвижно уставился на тело Шредера. Луна, вынырнувшая из-за туч, осветила труп. Подавшись вперед жирным корпусом, фельдфебель смотрел на землистые лица, в которых застыло неуловимое выражение безмолвного ужаса, но, казалось, безмолвие это вопило.
Альберт сказал холодно:
– Прочитайте молитву и поскорее уходите. Так будет лучше всего.
Фельдфебель вытер лоб.
– Не могу, – пролепетал он.
Ужас охватил его. Мы знали, что это такое. Можно было неделями не испытывать ни малейшего страха, и вдруг, совершенно неожиданно, страх хватал человека за горло. Позеленев, шатаясь, Зеелиг отошел прочь.
– Он, видно, думал, что здесь перебрасываются конфетками, – сухо проговорил Тьяден.
Дождь полил сильнее, и мы начали терять терпение. Зеелиг не возвращался. Наконец мы извлекли Людвига Брайера из-под его шинелей. Тихим голосом он прочитал «Отче наш».
Мы подавали мертвецов к могиле. Вайль помогал поднимать их. Я видел, как он дрожал.
– Вы будете отомщены, вы будете отомщены… – шептал он почти беззвучно.
Я посмотрел на него с удивлением.
– Что с тобой? – спросил я его. – Не первых же ты хоронишь. Этак тебе за многих придется мстить.
Он замолчал.
Когда мы уложили первые ряды, Юпп и Валентин приволокли в плащ-палатке еще кого-то.
– Этот жив, – сказал Юпп и открыл лицо раненого.
Козоле взглянул на него.
– Долго не протянет, – определил он. – Подождем, пока кончится.
Человек на плащ-палатке прерывисто дышал. При каждом вздохе по подбородку стекала кровь.
– Может быть, отнести его? – спросил Юпп.
– Тогда он сразу же умрет, – сказал Альберт, указывая на кровь.
Мы уложили раненого в стороне. Макс Вайль остался при нем, а мы снова взялись за работу. Теперь мне помогал Валентин. Мы опустили Глазера.
– Ах, бедняга, жена у него, жена… – бормотал Валентин.
– Осторожней: следующий Шредер! – крикнул Юпп, опуская плащ-палатку.
– Заткнись! – цыкнул на него Брегер.
Козоле еще держал труп в руках.
– Кто? – спросил он, не понимая.
– Шредер, – повторил Юпп, полагая, что Фердинанд уже все знает.
– Чего ты мелешь, дурак? Шредер в плену! – рассвирепел Козоле.
– Нет, это правда, Фердинанд, – подтвердил Альберт Троске, стоявший рядом.
Мы затаили дыхание. Не говоря ни слова, Козоле вернул нам Шредера наверх и сам полез вслед. Карманным фонарем он осветил тело. Низко-низко наклонясь над остатками лица, он искал знакомые черты.
– Слава богу, что фельдфебель убрался, – шепнул Карл.
Мы так и застыли. Козоле выпрямился.
– Лопату! – бросил он.
Я подал ему лопату. Мы ждали нападения, ждали убийства. Но Козоле начал копать. Он рыл для Шредера отдельную могилу и никого не подпускал к ней. Он сам опустил в нее тело друга. О Зеелиге он в ту минуту не думал: слишком велико было потрясение.
На рассвете обе могилы были готовы. Тем временем скончался раненый, и мы положили его рядом с другими. Утрамбовав землю, поставили кресты. Козоле взял один крест для могилы Шредера, написал чернильным карандашом на нем имя покойного и на крест надел шлем.
Подошел Людвиг. Мы обнажили головы. Он вторично прочитал «Отче наш». Альберт, бледный, стоял рядом с ним. Альберт с Шредером сидели в школе за одной партой. Но страшнее всех казался Козоле: лицо его совершенно посерело и вытянулось. Он не произносил ни звука.
