– Ружье, – говорит Козоле, глядя на охотника.
– Дубина ты, – нетерпеливо обрывает его Вилли, – видишь фрак? Ласточкин хвост, соображаешь? Самое модное сейчас! И знаете, что мне пришло в голову? Я закажу себе такую штуку из шинели. Распороть, выкрасить в черный цвет, перешить, хлястики выбросить, словом – шик!
С каждой минутой он все больше влюбляется в свою идею. Но Карл охлаждает его пыл.
– А брюки в полоску у тебя есть? – спрашивает он резонно.
Вилли озадачен. Но только на мгновенье.
– Стащу у своего старика из шкафа, – решает он. – Да в придачу захвачу еще его белый свадебный жилет, и тогда посмотрим, что вы скажете о красавце Вилли! – Сияющими от восторга глазами он обводит всех нас по очереди. – Эх, заживем мы теперь, ребята!
Дома я отдаю матери половину полученных в казарме денег.
– Людвиг Брайер здесь; он ждет в твоей комнате, – говорит мать.
– Он, оказывается, лейтенант… – отец удивлен.
– Да, – отвечаю я. – А ты разве не знал?
У Людвига сегодня вид более свежий. Его дизентерия проходит. Он улыбается мне:
– Я хотел взять у тебя несколько книг, Эрнст.
– Пожалуйста! Выбирай любую, – говорю я.
– А тебе они разве не нужны?
Я отрицательно качаю головой:
– Пока нет. Вчера я попробовал читать. Но, знаешь, как-то странно – не могу как следует сосредоточиться: после двух-трех страниц начинаю думать о чем-нибудь другом. В голове точно плотный туман. Ты что хочешь? Беллетристику?
– Нет, – говорит Людвиг.
Он выбирает несколько книг. Я просматриваю названия.
– Что это ты, Людвиг, такие трудные вещи берешь? – спрашиваю я. – Зачем тебе это?
Он смущенно улыбается и как-то робко говорит:
– На фронте, Эрнст, я много думал, но никак не мог добраться до корня вещей. А теперь, когда война позади, мне хочется узнать уйму всякой всячины: почему это могло случиться и как происходит с людьми такая штука. Тут много вопросов. И в самих себе надо разобраться. Ведь раньше мы думали о жизни совсем по-иному. Многое, многое хотелось бы знать, Эрнст…
Указывая на отобранные им книги, я спрашиваю:
– И ты надеешься здесь найти ответ?
– Во всяком случае, попытаюсь. Я читаю теперь с утра до ночи.
Людвиг сидит у меня недолго. После его ухода я впадаю в раздумье. Что я сделал за все это время? Пристыженный, открываю первую попавшуюся книгу. Но очень скоро рука с книгой опускается, и я устремляю в окно неподвижный взгляд. Так, глядя в пустоту, я могу сидеть часами. Прежде этого не было. Я всегда знал, что мне нужно делать.
Входит мать.
– Эрнст, ты ведь пойдешь сегодня вечером к дяде Карлу? – спрашивает она.
– Пойду… Ладно! – отвечаю я, слегка раздосадованный.
– Он нередко посылал нам продукты, – осторожно говорит она.
Я киваю. Там, за окнами, спускаются сумерки. В ветвях каштана залегли голубые тени. Я поворачиваю голову.
– Вы часто бывали летом в тополевой роще, мама? – живо спрашиваю я. – Там, наверное, хорошо…
– Нет, Эрнст, за весь год ни разу не собрались.
– Почему же, мама? – спрашиваю я удивленно. – Ведь раньше вы каждое воскресенье туда ездили.
– Мы, Эрнст, вообще больше не гуляли, – тихо говорит она. – После гулянья сильно есть хочется, а есть-то было нечего.
– Ах, так… – говорю я. – А у дяди Карла всего было вдоволь, а?
– Он нам иногда кое-что посылал, Эрнст.
Мне вдруг становится грустно.
– Для чего все это, в сущности, нужно было, мама? – говорю я.
Она молча гладит меня по руке:
– Для чего-нибудь, Эрнст, да нужно было. Господь бог, верно, знает.
Дядя Карл – наш знатный родственник. У него собственная вилла, и во время войны он служил в военном казначействе.
Волк сопровождает меня. Я вынужден оставить его на улице: тетка не любит собак. Звоню.
Дверь отворяет элегантный мужчина во фраке. Растерянно кланяюсь. Потом только мне приходит в голову, что это, верно, лакей. О таких вещах я за время солдатчины совершенно забыл.
Человек во фраке меряет меня взглядом с ног до головы, словно он по меньшей мере подполковник в штатском. Я улыбаюсь, но моя улыбка остается без ответа. Когда я стаскиваю с себя шинель, он поднимает руку, словно собираясь мне помочь.
– Не стоит, – говорю я, пробуя снискать его расположение, и сам вешаю свою шинелишку на вешалку, – уж я как-нибудь справлюсь. Я как-никак старый вояка!
Но он молча, с высокомерным выражением лица, снимает мою шинель и перевешивает ее на другой крючок. «Холуй», – думаю я и прохожу дальше.
Звеня шпорами, навстречу мне выходит дядя Карл. Он приветствует меня с важным видом, – ведь я всего только нижний чин. С изумлением оглядываю его блестящую парадную форму.
– Разве у вас сегодня жаркое из конины? – осведомляюсь я, пробуя сострить.
– А в чем дело? – удивленно спрашивает дядя Карл.
– Да ты вот в шпорах выходишь к обеду, – отвечаю я, смеясь.
Он бросает на меня сердитый взгляд. Сам того не желая, я, очевидно, задел его больное место. Эти тыловые жеребчики питают зачастую большое пристрастие к шпорам и саблям.
Я не успеваю объяснить, что не хотел его обидеть, как, шурша шелками, выплывает моя тетка. Она все такая же плоская, настоящая гладильная доска, и ее маленькие черные глазки все так же блестят, как начищенные медные пуговки. Забрасывая меня ворохом слов, она, не переставая, водит глазами по сторонам.
Я несколько смущен. Слишком много народа, слишком много дам, и главное
– слишком много света. На фронте у нас в лучшем случае горела керосиновая лампочка. А эти люстры – они неумолимы, как око судебного исполнителя. От них никуда не спрячешься. Неловко почесываю спину.
– Что с тобой? – спрашивает тетка, обрывая себя на полуслове.
– Вошь, верно. Еще окопная, – отвечаю я. – Мы все там так обовшивели, что это добро и за неделю не выведешь.
Она в ужасе пятится.
– Не бойтесь, – успокаиваю я, – она не скачет. Вошь – не блоха.
– Ах, ради бога! – Она прикладывает палец к губам и корчит такую мину, точно я сказал черт знает какую гадость. Впрочем, таковы они все: требуют, чтобы мы были героями, но о вшах не хотят ничего знать.
Мне приходится пожимать руки всем многочисленным гостям, и я начинаю потеть. Люди здесь совсем не такие, как на фронте. По сравнению с ними я кажусь себе неуклюжим, как танк. Они сидят, будто куклы в витрине, и разговаривают, как на сцене. Я стараюсь прятать руки, ибо окопная грязь въелась в них, как яд. Украдкой обтираю их о брюки, и все-таки руки мои оказываются влажными именно в ту минуту, когда надо поздороваться с дамой.
