– И как только мог он это сделать? Он всегда был таким тихим ребенком…
Ленты на старушечьей шляпе дрожат, платочек дрожит, черная мантилья дрожит, вся женщина – один трепещущий клубок страдания.
– Может быть, это случилось потому, что он рос без отца. Ему было всего четыре года, когда умер отец. Но ведь он всегда был таким тихим, славным ребенком…
– Он и сейчас такой же, фрау Троске, – говорю я.
Она цепляется за мои слова и начинает рассказывать о детстве Альберта. Она должна говорить, ей больше невмоготу, соседи приходили, знакомые, даже двое учителей заходили, никто не может понять, как это случилось…
– Им бы следовало держать язык за зубами, – говорю я, – все они виноваты.
Она смотрит на меня непонимающими глазами и опять рассказывает, как Альберт начинал ходить, как он никогда не шалил, – не то что другие дети, он, можно сказать, был даже слишком смирным для мальчика. И теперь вот такое! Как только он мог это сделать?
С удивлением смотрю я на нее. Она ничего не знает об Альберте. Так же, как и моя мать обо мне. Матери, должно быть, могут только любить, – в этом все их понимание своих детей.
– Не забудьте, фрау Троске, – осторожно говорю я, – что Альберт был на войне.
– Да, – отвечает она, – да… да…
Но связи не улавливает.
– Бартшер этот, верно, был очень плохим человеком? – помолчав, тихо спрашивает она.
– Форменный негодяй, – подтверждаю я без обиняков: мне это ничего не стоит.
Не переставая плакать, она кивает:
– Я так и думала. Иначе и быть не могло. Альберт в жизни своей мухи не обидел. Ганс – тот всегда обдирал им крылышки, а Альберт – никогда. Что теперь с ним сделают?
– Большого наказания ему не присудят, – успокаиваю я ее, – он был в сильном возбуждении, а это почти то же, что самооборона.
– Слава богу, – вздыхает она, – а вот портной, который живет над нами, говорит, что его казнят.
– Портной ваш, наверное, спятил, – говорю я.
– И потом он сказал еще, будто Альберт убийца… – Рыдания не дают ей говорить. – Какой же он убийца?.. Не был он убийцей, никогда… никогда…
– С портным этим я как-нибудь посчитаюсь, – в бешенстве говорю я.
– Я даже боюсь теперь выходить из дому, – всхлипывает она, – он всегда стоит у подъезда.
– Я провожу вас, тетушка Троске.
Мы подходим к ее дому.
– Вот он опять стоит там, – боязливо шепчет старушка, указывая на подъезд.
Я выпрямляюсь. Если он сейчас пикнет, я его в порошок изотру, хотя бы меня потом на десять лет укатали. Но, как только мы подходим, он и две женщины, шушукавшиеся с ним, испаряются.
Мы поднимаемся наверх. Мать Альберта показывает мне снимки Ганса и Альберта подростками. При этом она снова начинает плакать, но, будто чем-то пристыженная, сразу перестает. Старики в этом отношении как дети: слезы у них всегда наготове, но высыхают они тоже очень быстро. В коридоре она спрашивает меня:
– А еды-то у него там достаточно, как вы думаете?
– Конечно, достаточно. Во всяком случае. Карл Брегер позаботится на этот счет. Он может достать все, что нужно.
– У меня еще осталось несколько сладких пирожков. Альберт их очень любит. Как вы думаете, позволят мне передать их?
– Попробуйте, – отвечаю я. – И если вам удастся повидать Альберта, скажите ему только одно: Альберт, я знаю, что ты невиновен. Больше ничего.
Она кивает.
– Может быть, я недостаточно заботилась о нем. Но ведь Ганс без ног.
Я успокаиваю ее.
– Бедный мой мальчик… Сидит там теперь один-одинешенек…
Прощаясь, протягиваю старушке руку:
– А с портным я сейчас потолкую. Он вас больше беспокоить не будет.
Портной все еще стоит у подъезда. Плоская физиономия, глупая, обывательская. Он злобно таращит на меня глаза; по морде видно: как только я повернусь спиной, он сейчас же начнет сплетничать. Я дергаю его за полу пиджака.
– Слушай, козел паршивый, если ты еще хоть слово скажешь вон той старушке, – я показываю наверх, – я изуродую тебя, заруби это себе на носу, кукла тряпичная, сплетница старая, – при этом я трясу его, как мешок с тряпьем, я толкаю его так, что он ударяется поясницей о ручку двери, – я еще приду, я изломаю тебе все кости, вшивое отродье, гладильная доска, скотина проклятая!
Для вящей убедительности я отвешиваю ему по здоровенной пощечине справа и слева.
Я успеваю отойти на большое расстояние, когда он разражается визгом:
– Я на вас в суд подам! Это вам обойдется в добрую сотню марок.
Я поворачиваюсь и иду обратно. Он исчезает.
Георг Рахе, грязный, измученный бессонницей, сидит у Людвига.
Он прочел об истории с Альбертом в газетах и тотчас же примчался.
– Мы должны вызволить его оттуда, – говорит он.
Людвиг поднимает глаза.
– Если бы нам с полдюжины дельных ребят и автомобиль, – продолжает Рахе, – мы бы это дело сделали. Самый благоприятный момент – когда его поведут в зал суда. Прорываем цепь конвоя, поднимаем суматоху, и двое из нас бегут с Альбертом к машине.
Людвиг выслушивает его, с минуту молчит, потом, покачивая головой, возражает:
– Нет, Георг, мы только повредим Альберту, если побег не удастся. Так по крайней мере у него есть надежда выпутаться. Но дело не только в этом. Я-то сам, ни минуты не колеблясь, принял бы участие в организации побега. Но Альберт не захочет бежать.
– Тогда его надо взять силой, – помолчав, заявляет Рахе, – его нужно освободить, чего бы это ни стоило…
Людвиг молчит.
– Я тоже думаю, Георг, что все это ни к чему не приведет, – говорю я. – Если мы даже его уведем, он все равно вернется назад. Он чуть не выстрелил в Вилли, когда тот хотел его увести.
Рахе опускает голову на руки. Людвиг как-то весь посерел и осунулся.
– Похоже, ребята, что мы все погибшие люди, – безнадежно говорит он.
Никто не отвечает. Мертвой тяжестью повисли между этими стенами молчание и тревога…
Рахе уходит, а я еще долго сижу у Людвига. Он подпер голову руками.
– Все наши усилия напрасны, Эрнст. Мы люди конченые, а жизнь идет вперед, словно войны и не было. Пройдет немного времени, и наша смена на школьных скамьях будет жадно, с горящими глазами, слушать рассказы о войне, мальчики будут рваться прочь от школьной скуки и жалеть, что они не были участниками героических подвигов. Уже сейчас они бегут в добровольческие отряды; молокососы, которым едва исполнилось семнадцать лет, совершают политические убийства. Я так устал, Эрнст…
