– Я тоже не умею, – ободрил ее Керн. – А это упрощает дело.
Минуту Рут находилась в нерешительности, а потом вышла вместе с Керном на площадку. Лучи прожекторов скользили по танцующим.
– Сейчас загорится фиолетовый свет, – сказал Керн. – Хорошая возможность войти в ряды танцующих.
Они танцевали осторожно и немного робко. Но постепенно их движения стали более уверенными – особенно, когда они поняли, что на них никто не обращает внимания.
– Как с тобой хорошо танцевать, – прошептал Керн. – Когда ты рядом, все остальное вокруг кажется мне тоже прекрасным.
Она крепче обняла его за плечи и прижалась к нему. Они медленно плыли в ритме музыки. Пестрые лучи света скользили по ним, словно разноцветная вода, и на мгновение они забыли обо всем – их юные, полные нежности сердца, стремились навстречу друг другу, освободившись от теней страха, преследования и недоверия.
Музыка прекратилась. Они возвратились к своему столику. Керн бросил взгляд на Рут. Глаза девушки взволнованно блестели, лицо стало совершенно иным – самозабвенным и даже приобрело смелое выражение. «Черт возьми, – подумал Керн. – Если бы можно было жить так, как тебе хочется!» И на секунду лицо его стало озлобленным.
– Посмотрите-ка, кто идет! – воскликнул Биндер.
Керн поднял глаза. По кафе шел коммерции советник Оппенгейм, направляясь к выходу. Проходя мимо их стола, он заметил всех троих и остановился в удивлении. Некоторое время он пристально смотрел на них.
– Очень интересно, – буркнул он потом. – И в высшей степени поучительно!
Все трое промолчали.
– Вот, значит, на что расходуются моя доброта и помощь! – продолжал Оппенгейм со злостью. – Деньги сразу же растранжириваются в барах!
– Немного забвения иногда более необходимо, чем ужин, господин советник.
– Громкие слова! Таким молодым людям, как вы, нечего делать в барах!
– На проселочных дорогах нам тоже нечего делать! – отпарировал Биндер.
– Разрешите вас познакомить? – сказал Керн, повернувшись к Рут. – Господин, который так возмущен нашим образом жизни, – коммерции советник Оппенгейм. Он купил у меня кусок мыла, и на этом я заработал сорок сантимов.
Оппенгейм озадаченно посмотрел на него. Затем фыркнул что-то, похожее на «наглость», и удалился, стуча каблуками.
– Не поняла, в чем тут все-таки дело? – спросила Рут.
– Вы имели честь познакомиться с известным благотворителем, – сказал Биндер голосом, полным насмешки. – Сейчас благотворительность – самая распространенная вещь на земле. Но все благотворители тверже стали!
Рут поднялась.
– Он же наверняка позовет полицию! Нужно уходить!
– Он слишком труслив. Это и ему может причинить неприятности.
– Но нам все-таки лучше уйти!
– Хорошо.
Биндер расплатился, они вышли на улицу и направились к пансиону. Неподалеку от вокзала они увидели двух мужчин, шедших им навстречу.
– Спокойно! – прошептал Биндер. – Шпики! Не обращайте на них внимания!
Керн стал что-то тихо насвистывать, взял Рут под руку и пошел немного медленнее. Почувствовав, что Рут пытается идти быстрее, он крепко сжал ей руку, рассмеялся и продолжал идти неторопливо.
Оба человека прошли мимо них. На одном из них была фетровая шляпа, он равнодушно курил сигару. Другим был Фогт. Он их узнал, и почти незаметным знаком показал им, что его номер не прошел.
Через какое-то время Керн обернулся. Те уже исчезли.
– Поедет в Базель поездом 12:15, – сказал Биндер тоном специалиста. – В сторону границы.
Керн кивнул.
– Нарвался на слишком гуманного судью.
Они пошли дальше. Внезапно Рут зябко повела плечами.
– Здесь как-то жутко стало, – сказала она.
– Лучше всего ехать во Францию, – сказал Биндер. – В Париж. В большом городе лучше всего прятаться.
– Почему же вы не поедете туда?
– Не знаю ни слова по-французски. Я – специалист по Швейцарии. Да и кроме того… – Он замолчал.
Они продолжали идти молча. С озера повеяло прохладой. А над ними распростерлось небо – огромное, серое, как железо, и чужое.
Перед Штайнером сидел бывший адвокат доктор Гольдбах II из берлинской судебной палаты. Теперь он выполнял обязанности второго медиума телепатии. Штайнер нашел его в кафе «Шперлер».
Гольдбаху было почти пятьдесят, его выслали из Германии за то, что он – еврей. Одно время он торговал галстуками и тайком давал юридические советы. На этом он зарабатывал ровно столько, чтобы не умереть с голоду. У, него была красавица жена тридцати лет, которую он очень любил. До сих пор она жила на деньги, которые выручала от продажи драгоценностей, и Гольдбах чувствовал, что, по всей вероятности, ему не удастся ее удержать. Штайнер выслушал его историю и обеспечил ему место в вечернем представлении, чтобы днем тот мог заниматься своими прежними делами.
Но вскоре выяснилось, что Гольдбах не способен быть медиумом. Он все путал и портил. А потом, поздно вечером, он сидел перед Штайнером и в отчаянии умолял не выгонять его.
– Гольдбах, – как-то сказал Штайнер, – сегодня было особенно плохо. Дальше так не пойдет! Вы вынуждаете меня быть действительно ясновидящим!
Гольдбах посмотрел на него глазами умирающей овчарки.
– Это же так просто, – продолжал Штайнер. – Число ваших шагов до первой подпорки означает – в каком ряду спрятана вещь. Закрытый правый глаз означает женщину, левый – мужчину. Число пальцев, которые вы незаметно показываете, означает, какой стул слева. Выставленная вперед правая нога значит, что вещь спрятана в верхней половине тела, левая – в нижней. Чем дальше выставлена нога, тем выше спрятана вещь. Мы и так изменили нашу систему ради вас, потому что вы – такой непонятливый.
Адвокат нервно поправил свой воротничок.
– Господин Штайнер, – сказал он виноватым тоном. – Все это я выучил наизусть, повторяю каждый день, но – видит бог – это, словно заколдованное…
– Послушайте, Гольдбах, – терпеливо продолжал Штайнер, – вы же в своей юридической практике должны были помнить гораздо больше.
Гольдбах заломил руки.
– Гражданский кодекс я знаю наизусть, я помню сотни дополнений и решений, я со своей памятью был грозой судей, – но это, словно заколдовано…
Штайнер покачал головой.
– Это может запомнить и ребенок. Всего восемь знаков – и ничего больше! И потом еще четыре – для особых случаев.
– Я же их знаю! О, боже ты мой! Знаю! И повторяю каждый день. Это все от волнения…
Гольдбах, маленький и сгорбившийся, сидел на ящике, беспомощно уставившись в пол.
