– Для него было бы хуже, если бы он оказался здесь, – добавил Классман.
– Вот даже как? – Керн с удивлением посмотрел на Классмана.
– Да… Я бы его так избил… В общем, изувечил бы на всю жизнь.
– Что, что?
– Он донес на меня в полицию. Из-за него я и должен был убраться.
– Черт возьми! – вырвалось у Керна.
– Я католик, верующий католик. А сын уже несколько лет был членом одной из этих молодежных партийных организаций. Там их называют «старыми бойцами». Вы, конечно, понимаете, что я не разделял его взглядов, довольно часто спорил с ним. А юноша становился все более дерзким. Однажды он сказал мне приблизительно то же, что говорит унтер-офицер призывнику: чтобы я заткнулся, иначе будет плохо. Посмел мне угрожать, понимаете? Я залепил ему пощечину. Он убежал в бешенстве, заявил на меня в государственную полицию и дал им запротоколировать все мои слова – слово в слово, которыми я ругал их партию. К счастью, у меня там оказался знакомый, который тотчас же предупредил меня по телефону. Я должен был убраться как можно скорее. Уже через час приехала полиция, чтобы забрать меня, и во главе их – мой сын.
– Да, дело нешуточное! – заметил Керн.
Классман кивнул.
– Ему тоже придется не сладко, если я когда-нибудь с ним встречусь.
– Может быть, потом у него тоже когда-нибудь будет сын, который его также выдаст. И может, тогда уже коммунистам.
Классман смущенно взглянул на Керна.
– Вы думаете, это все продлится так долго?
– Не знаю. Но мне уже трудно представить, что я когда-нибудь смогу вернуться назад.
Штайнер приколол значок национал-социалистской партии к отвороту своей куртки.
– Великолепно, Беер! – сказал он. – Откуда он у вас?
Доктор Беер ухмыльнулся.
– От одного пациента, попавшего в автомобильную катастрофу неподалеку от Мюртена. Я накладывал ему на руку шину. Вначале он вел себя осторожно и рассказывал, что в Германии все обстоит блестяще. Потом мы распили по рюмочке коньяка, и пострадавший начал проклинать все их порядки, а на память подарил мне свой партийный значок. К сожалению, он должен был вернуться обратно в Германию.
– Да благослови, господь, этого человека! – Штайнер взял со стола синюю папку для бумаг и открыл ее. В ней лежал лист со свастикой и несколько пропагандистских листков. – Думаю, этого будет достаточно. Наверняка попадется на удочку, увидев все это.
Эти пропагандистские листки Штайнер тоже взял у Беера, который получил их несколько лет назад от партийной организации Штутгарта и до сих пор удивлялся этому. Отобрав несколько экземпляров, Штайнер отправился к Аммерсу. Беер уже рассказал ему о том, что приключилось с Керном.
– Когда вы уезжаете? – спросил Беер.
– В одиннадцать. До этого времени я еще зайду к вам, чтобы вернуть значок.
– Хорошо. Я буду ждать вас с бутылкой фенданта.
Штайнер ушел. Вскоре он уже звонил в дом Аммерсов. Открыла горничная.
– Я хочу говорить с господином Аммерсом, – отрывисто сказал Штайнер. – Меня зовут Губер.
Горничная исчезла, но вскоре появилась снова.
– По какому делу?
– «Ага, – подумал Штайнер. – Это уже заслуга Керна». Он знал, что Керна об этом не спрашивали.
– По партийному! – бросил он коротко.
На этот раз появился сам Аммерс. Он с любопытством уставился на Штайнера. Тот небрежно поднял руку в знак приветствия.
– Геноссе Аммерс?
– Да.
Штайнер отвернул лацкан куртки и показал ему значок.
– Губер, – представился он. – Явился по поручению организации, функционирующей за границей. Должен выяснить у вас некоторые вещи.
Аммерс стоял подобострастно, почти по стойке «смирно».
– Пожалуйста, входите, господин… господин…
– Губер. Просто Губер. Как вы знаете, вражьи уши – повсюду.
– Знаю. И для меня это большая честь, господин Губер.
Штайнер все рассчитал верно. У Аммерса не возникло ни малейшего подозрения. Слишком уж глубоко сидел в нем страх перед гестапо.
Но даже если бы у него и возникли какие-либо подозрения, в Швейцарии он все равно не смог бы ничего предпринять против Штайнера. У того был австрийский паспорт на имя Губера. А связан он с гестапо или нет, этого никто не мог установить. Даже германское посольство.
Аммерс провел Штайнера в гостиную.
– Садитесь, Аммерс! – пригласил Штайнер, сам садясь в кресло Аммерса.
Он порылся в своей папке.
– Вы знаете, геноссе Аммерс, что главным принципом нашей работы за границей является одно – незаметность?
Аммерс кивнул.
– Мы ожидали этого и от вас. Бесшумной работы. А теперь до нас дошли слухи, что вы привлекли к своей особе ненужное внимание в случае с одним молодым эмигрантом!
Аммерс вскочил со стула.
– Это – самый настоящий преступник! Он довел меня до болезни. После него я совсем разболелся и сделался всеобщим посмешищем… Этот оборванец…
– Посмешищем? – резко перебил его Штайнер. – Всеобщим посмешищем? Геноссе Аммерс!
– Не всеобщим, не всеобщим! – Аммерс понял, что допустил ошибку и от волнения совсем запутался. – Посмешищем только в моих собственных глазах. И я думаю…
Штайнер словно буравил его взглядом.
– Аммерс, – сказал он медленно, – настоящий член партии никогда не кажется смешным даже самому себе! Что с вами, Аммерс? Неужели демократические крысы уже затронули ваши убеждения? Посмешище! – такого слова для нас вообще не существует! Пусть другие будут посмешищами в какой угодно степени, но только не мы! Вам это ясно?
– Да, конечно, конечно! – Аммерс провел рукой по лбу. Он уже видел себя наполовину в концентрационном лагере, посаженным, чтобы освежить свои убеждения. – Ведь это – только несчастная случайность. В остальных случаях я был тверд, как сталь. Моя верность партии непоколебима…
Штайнер дал ему выговориться. Потом остановил:
– Хорошо, геноссе! Думаю, что этого больше не повторится. И не обращайте внимания на эмигрантов, понятно? Мы рады, что избавились от этих людей.
Аммерс усердно закивал. Потом он встал и достал из буфета хрустальный графин и две серебряные с внутренней позолотой рюмки на высоких ножках, специально предназначенные для ликера. Штайнер с брезгливой гримасой на лице наблюдал за всеми этим приготовлениями.
– Что это? – наконец спросил он.
– Коньяк… Я думал, что вы хотите немного освежиться.
– Коньяк такими рюмками пьют только члены общества трезвенников, Аммерс, – сказал Штайнер немного веселее. – Или когда коньяк очень плохой. Дайте мне обычную, не слишком маленькую рюмку.
