– Я знаю, – вдруг сказала Рут. – Полиция схватила Керна.
Марилл повернулся в ее сторону.
– Да, Рут.
– Где он сейчас?
– В префектуре.
Рут молча взяла пальто, надела его, сунула в карманы какую-то мелочь и хотела пройти мимо Марилла. Тот задержал ее.
– Нет смысла предпринимать что-либо, – сказал он. – Ни ему, ни вам это не поможет. У нас есть свой человек в префектуре, который следит за всем. Оставайтесь дома!
– Как я могу оставаться дома! Я должна увидеть его! Пусть и меня сажают вместе с ним. А потом мы вместе перейдем границу!
Марилл продолжал крепко держать ее за руку. А она была подобна сжатой стальной пружине. Лицо побледнело и, казалось, стало даже меньше от напряжения. Потом она внезапно обмякла.
– Марилл, – беспомощно спросила она, – что же мне теперь делать?
– Оставаться здесь. В префектуре у нас Классман. Он нам обо всем расскажет. Керна могут только выслать. И тогда через несколько дней он снова будет здесь. Я пообещал Керну, что вы никуда не уйдете и будете ждать его здесь. Он уверен, что вы будете вести себя благоразумно.
– Да, я хочу вести себя благоразумно… – Глаза Рут были полны слез. Она медленно стянула с себя пальто и отпустила его. Пальто упало на пол. – Скажите мне, Марилл, почему они так издеваются над нами? – спросила она. – Ведь мы же им ничего не сделали!
Тот задумчиво посмотрел на нее.
– Думаю, что именно по этой причине, – наконец ответил он. – И я действительно так думаю…
– Его посадят в тюрьму?
– Думаю, что нет. Но лучше подождем до завтра и узнаем об этом от Классмана.
Рут кивнула и медленно подняла пальто.
– Классман вам больше ничего не сказал?
– Нет. Я видел его всего минуту. Потом он сразу ушел в префектуру.
– Я была там сегодня утром. Мне велели прийти. – Она сунула руку в карман, вынула бумагу, разгладила ее и протянула Мариллу, – Вот…
Это был вид на жительство. Рут получила его на четыре недели. Этого добился комитет помощи.
– Ведь срок паспорта у меня только истекал. И сегодня мне Классман, наконец, сказал, что я могу получить разрешение… И я хотела сегодня обрадовать Людвига. Поэтому у меня и цветы на столе.
– Так… Значит, поэтому! – Марилл держал бумажку в руке. – Это – одновременно и величайшее счастье, и глубочайшее бедствие, – сказал он. – Но счастья здесь все-таки больше. Это что-то вроде чуда. Оно не часто приходит. А Керн вернется. И вы должны верить в это!
– Да, – ответила Рут. – Одно без другого не бывает. Он должен вернуться.
– Вот это – умные слова! А теперь пойдемте со мной. Мы где-нибудь пообедаем. И что-нибудь выпьем. За здоровье Керна и за ваше разрешение! Он
– опытный солдат. И все мы – солдаты. Вы – тоже. Я прав?
– Да…
– Керн с радостью позволил бы выслать себя раз пятнадцать за эту бумагу, которую вы сейчас держите в руке.
– Да, но мне лучше было сотню раз не…
– Знаю, – перебил ее Марилл. – Но об этом мы поговорим, когда он вернется. Это – одно из основных солдатских правил.
– У него есть деньги на обратную дорогу?
– Надеюсь. У старых бойцов всегда есть при себе сумма на всякий пожарный случай. А если ему не хватит, Классман перешлет их ему контрабандным путем. Классман – наш форпост и наш дозорный. Ну, а теперь пойдемте! Временами кажется чудом, что на свете существует водка. Особенно в последнее время.
Когда поезд остановился на границе, Штайнер насторожился и сосредоточился. Французские таможенники равнодушно и быстро осмотрели состав. Они попросили у него паспорт, поставили визу и вышли из купе. Поезд снова тронулся и медленно пополз дальше. Штайнер понимал, что именно в эти минуты решилась его судьба, – пути назад больше не было.
Через некоторое время появились два немецких чиновника. Они поздоровались со Штайнером.
– Ваш паспорт, пожалуйста.
Штайнер вынул паспорт и подал его тому, что помоложе, – который спросил.
– С какой целью вы едете в Германию? – спросил второй.
– Хочу навестить родственников.
– Вы живете в Париже?
– Нет, в Граце. В Париже я навещал родственников.
– На какой срок вы едете в Германию?
– Недели на две. Потом вернусь в Грац.
– У вас есть деньги в валюте?
– Да. Пятьсот франков.
– Мы должны занести это в паспорт. Вы привезли деньги из Австрии?
– Нет. Мне дал их в Париже двоюродный брат.
Чиновник посмотрел паспорт, затем что-то вписал в него и поставил печать.
– У вас есть багаж, который подлежит оплате пошлиной? – спросил другой.
– Нет, ничего. – Штайнер снял свой чемодан.
– У вас еще есть крупный багаж?
– Нет, это все.
Чиновник быстро осмотрел содержимое чемодана.
– У вас есть газеты или что-нибудь печатное?
– Нет.
– Спасибо. – Младший вернул паспорт Штайнеру. Оба попрощались и вышли из купе. Штайнер облегченно вздохнул. А в следующую секунду заметил, что весь взмок от пота.
Поезд пошел быстрее. Штайнер откинулся на спинку и посмотрел в окно. За окном была ночь. По небу быстро неслись низко висящие тучи. В разрывах туч мерцали звезды. Мимо пролетали маленькие освещенные станции. Мелькали красные и зеленые огни светофоров, блестели рельсы. Штайнер опустил окно и выглянул наружу. Сырой встречный ветер ударил по лицу.
Штайнер глубоко вздохнул. Воздух казался ему другим, ветер казался другим, горизонт был другим, свет был другим, тополя на дорогах гнулись по-другому, более доверчиво. Даже дороги вели куда-то в его сердце. Он глубоко вздохнул, ему стало жарко, кровь сильнее запульсировала в венах. Местность стала холмистой, она смотрела на него – загадочная и все-таки не чужая. «Черт возьми, – подумал он. – Я становлюсь сентиментальным!»
Он снова откинулся на спинку, попытался заснуть, но не смог. Родина в ночи, за окном, манила и призывала. Она превращалась в лица и воспоминания. А когда поезд загрохотал по мосту через Рейн, перед его глазами снова всплыли тяжелые дни войны. Радужная вода, с глухим шумом утекавшая вдаль, воскрешала в памяти множество имен и названий. Это были имена пропавших без вести, погибших, почти забытых товарищей, названия полков, городов и лагерей – и все эти имена и названия всплывали в его мозгу из тьмы прошлых лет. Воспоминания хлынули на него, словно лавина. Внезапно Штайнер закрутился в вихре своего прошлого, хотел избавиться от этого, но не мог.
В купе, кроме него, никого не было. Он курил одну сигарету за другой и расхаживал взад и вперед. Никогда бы он не подумал, что все это еще имеет над ним такую силу. Судорожно пытался он принудить себя думать о завтрашнем дне, о том, как проникнуть в больницу, не привлекая к себе внимания, и о том, кого из друзей он сможет навестить, чтобы узнать новости, – сейчас все это казалось ему до странности туманным и нереальным, ускользало, когда он пытался сосредоточиться; и даже опасность, навстречу которой он ехал, поблекла до абстрактности. Она была бессильна охладить его бушующую кровь и принудить его трезво мыслить; напротив, она закружила его в таком вихре, в котором жизнь его, казалось, завертелась в каком-то непонятном танце мистического возвращения. И Штайнер сдался. Он знал, что это была последняя ночь, что завтра все эти мысли исчезнут, а эта ночь – это последняя чистая ночь неведения, вихря нахлынувших чувств, последняя ночь без жестокой правды и грубой действительности.
