Вот такую песню мурлыкал себе под нос укутанный в шарф Король Южного Королевства, направляя верного Мышку по едва приметной в сугробах дороге. И под это мурлыканье путь казался короче, и северный ветер был не таким уж и холодным.
Ночевал Фредерик в яме, что выкапывал в снегу, прижимаясь к теплому боку коня. Огонь нечем было разжигать, да и не было дров. Спасали теплые плащи, в которые укутывался сам и укрывал Мышку. Так в полудреме проводил какое-то время, отдыхая, стараясь расслабить мышцы. Но сон редко шел — из-за жуткого холода. И тут Фредерик был доволен: заснув, он рисковал не проснуться.
Мышка терпел вместе с хозяином, бодро скакал вперед, хотя было заметно, что и его силы на исходе.
Потом стало легче: появилось чахлое редколесье низеньких деревьев. Целую ночь теперь Фредерик жег костер, грелся сам, грел коня. Было весело, несмотря на то что и без того скудная провизия уже заканчивалась.
— Ничего, — приговаривал молодой человек, с удовольствием поворачиваясь то лицом, то спиной к огню. — Мой кошелек еще звенит. А доберемся до людей, за монету получим и кров, и стол и для тебя и для меня.
Конь понимал, опускал голову на плечо хозяина, одобрительно фыркал в ухо. Фредерик задремал...
Холодно...
Холодно было той зимой, которую он проводил вместе с Корой...
После Королевского бала, на котором они познакомились, прошла пара месяцев, а их чувства друг к другу разгорались сильнее, несмотря на то что в мире похолодало. Эти долгие зимние ночи, когда они нежно воевали на широкой постели... Рано утром Фредерик долго любовался спокойным во сне прекрасным детским лицом Коры, наслаждался медовым ароматом огненных волос, рассыпанных на подушке, потом целовал спящую девушку в точеное бархатное плечо, стараясь не разбудить, быстро одевался и выскальзывал в коридор, полный мыслей о том, что будет еще ночь, и еще, и еще. И никак не сказывалась на нем тогдашняя бессонница: ни усталости, ни сонливости. Даже наоборот, он был как никогда деятелен, всюду успевал и весь горел каким-то огнем. Фредерик носился по Западному округу вместе со своими воинами, наводя порядок где надо и где не надо. Той зимой ему было дело до всего. А закончив эти все дела, он гнал коня назад в Белый Город. Даже тогдашний король Аллар отметил: «Зачастил ты, кузен, ко двору. Раньше, говорил, скучно было». «Вот потолкаюсь тут немного, может, опять заскучаю», — отшучивался Фредерик. Не хотел он, чтоб кто-либо узнал о его привязанности к Коре. Это было бы чем-то вроде потери оружия в бою. Очень уж сильно отпечаталась в памяти история отца, Судьи Гарета; да к тому же перед глазами был хмурый Конрад, Северный Судья, воспитавший и вырастивший Фредерика после смерти родителей, вечно одинокий и холодный, жесткий не только с окружающими, но и с ним, Фредериком. «Чувства часто губят людей. Простые люди пусть себе сходят с ума, делая из-за своих страстей ошибку за ошибкой, глупость за глупостью. Тебе же, Судье Королевского дома, не пристало так поступать и жить. Ты — твердыня, ты — неизменность, ты всегда поступаешь, подчиняясь разуму, а не чувствам. В чем-то мы, Судьи, должны стремиться быть подобны Богу, что карает и награждает, невзирая на лица»...
«Вот и Конрад в моих воспоминаниях», — сонно подумалось молодому человеку...
Конрад сломал ему руку. Фредерику было семь лет, и Северный Судья учил его биться палками. Ударил по предплечью так сильно, что кость щелкнула. Фредерик по-детски тонко рычал, сдерживая крик, так было больно, а потом и сознание потерял. Очнулся уже в своей постели, а Конрад был рядом: склонившись над ним, улыбнулся, увидав, что мальчик открыл глаза, потом, спохватившись этой слабости-улыбки, нахмурился и строго сказал: «Запомни, это была всего лишь палка. В настоящем бою это может быть меч. И тогда...» — «Прощай, рука», — ответил, перебив его, Фредерик. Конрад опять улыбнулся, уже широко и открыто: «Я вижу, ты все понял...»
Да, синяков, ссадин и даже ран, окриков и оплеух в дни, месяцы и годы учебы ему доставалось много и каждый день. Но не было ни слезинки. Плакать Фредерик не позволял себе даже лежа в постели, да не до слез было: так выматывался за день, что, добравшись до подушки, засыпал мгновенно...
А где-то в глубине души, в самых потаенных ее уголках он завидовал чумазому кухонному мальчишке, которому ласково трепала чуб и заботливо вытирала фартуком разбитый во дворе нос мать-посудомойка...
Познавать приходилось все и сразу: езда верхом, стрельба из лука и арбалета, рукопашный бой сменялись изучением древних фолиантов в библиотеке замка, уроками письма и счета, музыки и танцев. Потом — фехтование в закрытом зале: никому не полагалось видеть, как один Судья учит другого всем премудростям обращения с мечом. Эти занятия нравились Фредерику больше всего. Именно тогда Конрад вручал ему изящный отцовский клинок, да и само фехтование являлось не просто изучением определенного набора позиций и приемов.
— Меч в твоей руке — не просто оружие. Это часть тебя самого, твоей сущности, твоей души. Твой меч — это судья, так же как и ты, — мудрено говорил Конрад. — Чувствуй его, сливайся с ним. А он ответит тебе тем же и будет отзываться на малейшую твою мысль. Но помни: никогда не беспокой его напрасно...
Фредерик был благодарным учеником и осваивал все премудрости своего дела быстро и легко. Тут сказывалась и его кровь, что принадлежала к Королевскому дому и за сотни лет впитала в себя нужные знания. Фредерику оставалось их всего лишь вспомнить. Его тело было быстрым, гибким и сильным телом хищника со всеми причитающимися инстинктами.
Гостивший некоторое время в замке Конрада Южный Судья Гитбор отметил, понаблюдав за небольшой демонстрацией возможностей десятилетнего Фредерика:
— Я скажу вам, юноша, то, что, возможно, испортит вас, но не сказать я не могу. Вы — лучшее, что когда-либо рождал Королевский дом. Ваш отец был великолепен и в бою и в речах, но ему не хватало той твердости и резкости, которые я вижу в ваших движениях, той стали и жесткости, что есть в вашем взгляде...
Теперь Фредерик понимал, что эти слова действительно его испортили. Конрад сделал из него всего лишь Судью и не вложил ничего человеческого. А то, что сказал Гитбор, разбудило в нем надменность и самоуверенность. Именно эти качества потом часто ставили ему в вину, но он считал, что имеет право так себя держать. А чувств он боялся... Просто боялся...
— Не спи — замерзнешь! — раздался довольно веселый голос у него над ухом.
Фредерик подхватился, так бесцеремонно вырванный из своих полусонных воспоминаний и раздумий.
Средь белой метели, что кружила над равниной, увидал бородатого человека, за ним — двое широких крытых саней, которые тянули мохнатые крупные лошади.
— Садись под крышу, человече, — пригласил погонщик. — Там отогреют. Лицо-то у тебя совсем белое. А за лошадку свою не волнуйся: я о ней позабочусь.
Фредерик без долгих уговоров и разбирательств откинул плотный полог, чтоб залезть в первые сани. Там его встретили две пары больших черных глаз. Женщина лет тридцати, худая, но жилистая (видно было по ее крепким рукам), улыбаясь, указала ему на тюки возле большого горшка с угольями:
