С криком, который словно эхо повторил предсмертный вопль Аскаланте, Конан качнулся вперед от стены — и встретил прыгнувшую тварь броском топора, в который была вложена вся сила его отчаяния, вся резкость воспламененных нервов… Сталь со звоном отскочила от покатого черепа, который должна была разрубить, и силой столкновения короля отбросило на другой конец опочивальни.
Падая, Конан вскинул руку защитить горло, и его кисть немедленно оказалась в отвратительной пасти чудовища… Но оно почему-то не поспешило смыкать челюсти в мертвой хватке. Оно лишь вперило взгляд в глаза короля, в которых скоро начало возникать подобие того же самого страха, что до сих пор отражался в зрачках мертвого Аскаланте. Конан ощутил, как подались самые корни его души, как ее начало исторгать из тела и затягивать в желтые колодцы вселенского ужаса, что громоздился над ним, готовясь поглотить его жизнь и ясный рассудок. Глаза монстра все росли и росли, заставляя уверовать в вещественность непостижимо богомерзких созданий, таящихся во внешней тьме мироздания. Конан хотел закричать от ненависти и омерзения, но из горла вырвался только сухой хрип…
Но даже для этого порождения преисподней киммериец не оказался легкой добычей! Не в пример Аскаланте, умершему от страха, Конан взорвался лютым бешенством, не имевшим никакого отношения к здравому смыслу. Невероятным усилием всего тела он рванулся прочь, наплевав на неистовую боль в пронзенной клыками руке. Ему удалось сделать движение и увлечь с собой навалившееся чудовище, его свободная ладонь зашарила по полу… и вдруг нащупала что-то, в чем недреманная память воина тотчас опознала знакомую рукоять поломанного меча. Не думая, Конан схватил подвернувшееся под руку оружие и ударил им, точно кинжалом, собрав воедино всю мощь мускулов, сухожилий и нервов… Обломанный клинок вошел неожиданно глубоко, и пасть на руке Конана вдруг разжалась, а у чудища вырвалось нечто вроде болезненного всхлипа. Выползок из тьмы оказался в итоге не таким уж и неуязвимым!.. Вот по телу монстра прошла жуткая судорога, короля отбросило далеко прочь, и, приподнявшись на локте, он оцепенело следил, как бился и корчился на полу его враг, а из раны, нанесенной обломком клинка, тугими струями хлестала черная кровь… Вот корчи постепенно затихли, сменившись последними подергиваниями… И наконец тварь распростерлась на мраморе, глядя в потолок остановившимися желтыми зенками. И Конан, заморгав, принялся тереть кулаком глаза: ему показалось, будто мертвая туша тает, теряет очертания и расползается в черную слизь…
И тут на пороге зазвучали знакомые голоса, и опочивальня заполнилась наконец-то проснувшимися придворными — рыцарями, вельможами, дамами, воинами, советниками… Все они одновременно попытались что-то говорить или кричать, суетились и мешали друг дружке. Подоспели Черные Драконы, раздосадованные и разъяренные, и, ругаясь на множестве языков, мигом растолкали придворных.
Недоставало л ишь одного молодого старшины, отвечавшего в эту ночь за охрану королевской спальни. Его так и не разыскали — ни в ту ночь, ни потом…
— Громель! Вольмана! Ринальдо!..— Публий, старший советник, заламывал руки, стоя над трупами заговорщиков.— Какое черное предательство!.. Нет, кое-кто у меня сейчас определенно попляшет… Стражу сюда!..
— Здесь стража, старый ты дурень,— презрительно перебил Паллантид, предводитель Черных Драконов. В этот судьбоносный момент ему было не до чинов.— Хватит уже причитать, помоги лучше королю раны перевязать, пока он кровью насмерть не истек! Неужели не видишь, что на нем живого места нет?
— Конечно, конечно, сейчас,— засуетился Публий. Он умел держать речи в совете, но человеком действия его нельзя было назвать.— Короля необходимо перевязать. Живо сюда всех лекарей во дворце! О государь, что за черное пятно на чести нашего города…
— Дайте вина!..— прохрипел Конан с кушетки, на которую его успели уложить. Ему тотчас поднесли большой кубок, и он выхлебал вино окровавленным ртом с жадностью человека, полумертвого от жажды.— Вот так-то лучше,— пробормотал он, откидываясь на подушки.— Ну и паршивая, однако, работенка — людей убивать…
Умелые руки успели остановить кровь, и природное жизнелюбие варвара уже понемногу брало свое.
— Посмотри для начала дырку в боку,— велел он примчавшемуся дворцовому лекарю.— Ринальдо мне там неплохой росчерк оставил… а перо у него всегда было острое…
— Давно надо было повесить мерзавца,— сокрушался Публий.— От поэтов вечно жди неприятностей… Э, а это еще кто?
И он пугливо пихнул ногой в сандалии мертвого Аскаланте.
— Во имя Митры! — вырвалось у Паллантида.— Да это ж Аскаланте, бывший граф Тунский! Его-то каким поганым ветром занесло сюда из пустыни?
— И почему у него такой ужас в глазах? — отступая прочь, прошептал Публий.
У него самого вдруг необъяснимо расширились глаза, и словно ледяная рука провела по пухлому затылку против хода волос. Все остальные тоже замолчали, вглядываясь в лицо убитого вельможи.
— Посмотрели бы вы на то, что довелось увидеть мне…— проворчал король. И сел на постели, невзирая на протесты лекарей.— А впрочем, вон оно там валяется. Смо…— И он умолк на полуслове. Его палец показывал в никуда. На месте, где околела тварь, теперь ничего не было видно.— Кром! — выругался Конан.— Эта холера растаяла и утекла назад в нечистые сферы, ее породившие!
— Король в горячке… он бредит…— прошептал кто-то из царедворцев.
Конан услышал этот шепот и разразился божбой, мало подходившей его царственному достоинству.
— …Во имя Бадб, Морриган, Махи и Немайн! — довершил он серию богохульных проклятий.— Я вам покажу, в какой я горячке! Эта дрянь была точно помесь стигийской мумии с бабуином! Она ворвалась в дверь, и разбойники Аскаланте в ужасе от нее разбежались. Она убила Аскаланте, который как раз собирался меня пырнуть. А потом насела на меня… ну, я ее и прикончил, хотя сам не пойму, как это удалось. Топор-то от нее отскочил, как от каменной… Должно быть, дело не обошлось без Премудрого Эпимитрия, или как его там…
— Вы слышите? — снова зашептались придворные.— Несомненная горячка. Он поминает Эпимитрия, а тот умер пятнадцать столетий назад…
— Клянусь И миром! — взревел король.— Этой ночью я разговаривал с Эиимитрием, вот как сейчас с вами! Он воззвал ко мне в сновидении, и я шел к нему по черному каменному коридору, сплошь в изображениях всяких старых богов, и там был каменный алтарь на ступеньках, каждая с выгравированным Сетом, а потом пещера с гробницей и фениксом…
Ради Митры, о мой повелитель, умолкни, прошу тебя! — подал голос первосвященник, бледный, точно зола.
Конан вскинул голову движением льва, встряхивающего гривой, и его голос отдавал эхом гневного львиного рыка:
— Я тебе что раб, чтобы по каждому твоему чиху рот закрывать?
— Ни в коей мерс, о государь! — Жреца так и трясло, но вовсе не из страха перед монаршей немилостью.— Я вовсе не хотел тебя оскорбить… И, низко нагнувшись, он зашептал так, чтобы лишь Конан слышал его: Государь мой, ум человеческий не в силах постичь случившееся с тобой… Лишь узкому кругу посвященных в высшие тайны известно о черном каменном коридоре, прорезанном неведомыми руками до самого сердца горы Голамира, и о фениксе, хранящем покой могилы, в которой пятнадцать веков назад был погребен Эпимитрий. С тех пор ни единая живая душа не входила туда — ибо, опустив Мудреца во гроб его вечного упокоения, избранные жрецы наглухо замуровали внешний выход из коридора. Сегодня даже нам, высшему жречеству, доподлинно неизвестно, где он находится… Лишь несколько человек поколение за поколением из уст в уста передают, что — да, Эпимитрий воистину покоится там, в черном сердце Голамиры… И это одна из Святых Тайн, на которых держится поклонение Митре!
