Конан нетерпеливо переминался, поглядывая на черные арки: в комнату сходилось сразу несколько коридоров. Но девушка не пошла дальше. С кошачьей грацией растянулась I ia ложе и закинула за голову руки, глядя на Конана из-под длинных загнутых ресниц.
— Ну? — спросил он нетерпеливо,— В чем дело? Где Тутотмес?
— А куда нам спешить? — отозвалась она,— Что значит час… или день… или, если на то пошло, год или столетие? Сними маску, я хочу увидеть твое лицо.
С раздраженным ворчанием Конан стащил с себя громоздкий головной убор. Девушка окинула взглядом его темное, в шрамах лицо, горящие глаза и одобрительно кивнула:
— Я вижу в тебе силу… огромную силу. Ты мог бы задушить вола!
Конан беспокойно вглядывался в темноту проходов, держа руку на рукояти ножа. Его подозрения все возрастали.
— Если ты завела меня в ловушку, пеняй на себя,— сказал он.— Любоваться результатом тебе уже не придется. Может, слезешь с дивана и сделаешь, что обещала? Или мне тебя…
Он не договорил. Случайный взгляд, брошенный на саркофаг, упал на посмертную маску, исполненную из слоновой кости со всей дотошностью давно забытого искусства. В чертах резной маски Конану померещилось нечто знакомое, внушавшее смутное беспокойство… Потом он потрясенно осознал, в чем дело. У маски и у девушки, растянувшейся на ложе, было одно и то же лицо! Сначала он решил, что девушка послужила скульптору моделью,— но ведь саркофагу самое меньшее несколько столетий! Конан принялся рыться в памяти, выискивая обрывки познаний, которых он в течение своей бурной жизни успел-таки поднабраться. Один за другим узнавал он древние письмена и смог прочитать:
— Акиваша!
— Ты слышал о принцессе Акиваше? — спросила девушка.
— Кто же про нее не слыхал,— буркнул Конан.
Имя древней принцессы, столь же прекрасной, сколь и греховной, еще жило в легендах и песнях, которые помнил весь мир,— при том что уже десять тысячелетий миновало с тех пор, как дочь Тутхамона веселилась и пировала в черных залах древнего Луксура.
— Она любила жизнь во всех ее проявлениях — это ее единственный грех,— сказала стигийка. Она приняла любовь смерти, чтобы получить жизнь. Ей невыносима была мысль о старости и морщинах, о смерти, будучи ссохшейся и поблекшей. Она отдалась тьме и получила в подарок жизнь — жизнь, неподвластную старости и увяданию. Она укрылась во мраке, обманув смерть…
Конан свирепо взглянул на нее сузившимися глазами. Повернувшись, он сорвал крышку с саркофага. Там было пусто. От смеха девушки, прозвучавшего за спиной, кровь застыла у него в жилах. Копан резко обернулся к ней, чувствуя, как сзади на шее шевелятся волоски.
— Ты — Акиваша!
Она вновь рассмеялась, тряхнула блестящими волосами и раскинула руки:
— Да, я — Акиваша! Я женщина, никогда не знавшая ни смерти, ни старости. Та, которую глупцы считают вознесшейся на небо к богам, покинyвшей землю во всем цвете юности и красоты, чтобы вечно царствовать в какой-нибудь небесной стране! О нет! Лишь во тьме могут смертные достигнуть бессмертия. Десять тысяч лет назад я умерла, чтобы жить вечно. Люби же меня, могучий варвар!
Гибко вскочив, она подбежала к нему, приподнялась на цыпочки и обняла его за шею. Глядя сверху вниз в ее прекрасное запрокинутое лицо, Конан ощутил пугающее влечение — и ледяной страх.
— Люби же меня,— шептала она, откинув голову, смежив глаза и приоткрыв губы. — Дай мне крови, дай обновить мою юность и поддержать вечную жизнь! Я и тебя могу сделать бессмертным. Я дам тебе мудрость всех веков, открою тебе тайны, хранившиеся во мраке храмовых подземелий тысячелетие за тысячелетием. Я сделаю тебя королем призрачных орд, пирующих меж древних могил, когда ночь окутывает пустыню и летучие мыши резвятся в лунном луче. Мне надоели жрецы, маги и пленницы, которые так истошно кричат у порога смерти. Мне нужен настоящий мужчина… Люби же меня, варвар!
Она склонила темноволосую голову на его могучую грудь, и он ощутил острый укол в основание шеи, у горла. Выругавшись, Конан оторвал девушку от себя и швырнул прочь, на ложе.
— Будь ты проклята, упыриха!
Кровь тонкой струйкой сочилась из крохотной ранки.
Акиваша взметнулась на ложе, точно змея, изготовившаяся укусить. Желтое адово пламя горело в ее огромных глазах. Ее губы раздвинулись, обнажив острые белые зубы.
— Глупец! — выкрикнула она.— Ты думаешь спастись от меня? Ты кончишь свою жизнь здесь, со мной, в темноте! Я завела тебя глубоко в подземелья, и одному тебе отсюда не выбраться. Ты не сумеешь одолеть или миновать тех, кто стережет эти туннели. Если бы не я, сыны Сета давно уже набили бы твоей плотью утробы. Я еще напьюсь твоей крови, глупец!
— Прочь, пока я не изрубил тебя на куски! — зарычал Конан, и но его телу пробежала дрожь отвращения.— Может, ты и вправду бессмертна, но я тоже не шутки шучу!
Он попятился к арке прохода, сквозь который они вошли… и тут свет неожиданно погас. Все свечи потухли одновременно, хотя каким образом, Конан так и не понял: Акиваша их не касалась. Он услышал за собой смех упырихи, сладкий, как яд, как музыка преисподней. Конан зашарил по стене в поисках выхода, покрываясь потом и чувствуя, что пропал. Нащупав проход, он ринулся наружу, не особенно разбираясь, та ли это арка, которую искал, или другая. Единственная мысль билась у него в голове: скорее покинуть зловещий чертог, где столько веков обитала прекрасная и омерзительная живая покойница.
Точно в дурном сне, мчался он вперед и вперед по темным закоулкам извилистых подземных туннелей. Сзади и по сторонам то и дело слышались шорохи ползущих тел, а однажды вновь донеслось эхо сладостного и жуткого смеха Акиваши. На каждый звук, примерещившийся или реальный, Конан отвечал яростным взмахом ножа. Один раз его клинок вспорол нечто податливое и тонкое — паутину? В отчаянии Конан чувствовал, с ним играют, завлекая его все глубже и глубже в беспредельную ночь, где его разорвут клыки и когти чудовищ…
Но к ужасу киммерийца примешивалась тошнотворная горечь открытия, которое он сделал. Древняя легенда об Акиваше повествовала не только о зле и пороке, но еще и о юности, бессмертии и красоте. Для многих и многих мечтателей, поэтов и влюбленных Акиваша не просто принцесса стигийских сказаний — она представала символом вечной молодости и красоты, сияющей в далеких чертогах богов. И вот какова оказалась отвратительная правда. Вечная жизнь была в действительности мерзостным извращением.
К физической гадливости, которую испытывал Конан, примешивалось жестокое разочарование. Рухнула мечта, которой так долго поклонялись мужчины. Сверкающее золото на поверку оказалось слизью и вселенской гнусностью. И волной накатила безысходность: а не тщета ли все? Не тщетны ли все мечты и надежды людей?..
Теперь он точно знал, слух его не обманывает: за ним гнались, и преследователи подбирались все ближе. Во тьме звучали шорохи, каких никогда не производили звериные лапы, тем более человеческие ноги. Конан повернулся лицом к наседающим тварям и стал медленно пятиться, не видя ничего и никого. И вдруг все шорохи разом умолкли. Конан обернулся и разглядел в другом конце длинного коридора слабенький огонек.
