Само по себе все вокруг было добрым и спокойным. Тут кошка, а там одеяло, но и то и другое на ощупь мягкое. Можно даже поменять естество, тогда вот это будет одеяло, а то — кошка; но и то и другое останется мягким. Отчего человек думает головой — разве не правильнее думать кожей, осязанием?
Какое счастье — улыбаться. Вещи вокруг словно бы неприметно улыбались все время, украдкой. Разве не стоит всем сердцем ощутить, как хрусталь округло ложится в ладонь, которая его обхватывает, — ведь это, наверное, куда важнее, чем знать ту истину, о которой пыльные парики тысячелетий болтали всякий вздор?
Они добры и ясны, эти мелочи, и всегда остаются самими собой… что о больших вещах можно сказать далеко не всегда… Нужно предаться им целиком
— кому еще можно предаться с таким доверием… И как постичь большое, если ты без остатка пленен волшебством малого… Ах, жить — значит чувствовать… всегда… и всюду…
Один за другим Гэм брала флаконы, точно совершая священнодействие. Разноцветные воды охлаждали кожу. Кремы делали ее упругой. Пудра придавала матовый блеск. Тонкий шелк ласкал тело, стройные бедра напрягались от легкой щекотки натянутых чулок, руки тянулись к аромату за окнами… как молод весь мир, так же молод, как ты сам…
После полуночи они отправились на виллу некоего метиса. Он был наполовину китаец, сын английского офицера. Лишь узкий разрез глаз выдавал принадлежность к желтой расе. Высокий, движения неторопливые, вальяжные. Гэм не сразу заметила, что одна рука у него искалечена и покрыта черными пороховыми точками. Из женщин Гэм была самая светлокожая.
Прислуживали гостям только аннамитки1. Разносили содовую и шампанское со льдом в больших бокалах. Некоторое время Гэм любовалась щиколотками и узкими босыми стопами этих девушек, а потом терпеливо слушала какого-то англичанина, который долго распинался перед нею.
В одной из просторных комнат началась игра. Стол был невысокий; игроки полулежали на коврах или сидели на низких табуретах. Хозяин дома метал банк. Лавалетт несколько раз понтировал и проиграл. Потом сел и стал проигрывать дальше. Гэм наблюдала за игрой. Лавалетт обернулся, посмотрел на нее. Она улыбнулась и прошла в соседние комнаты. Прочие зрители тоже потянулись за нею, у стола остались только участники игры. Ставки быстро пошли вверх.
Китаец по-прежнему играл против Лавалетта. С каменным лицом брал карту за картой и все увеличивал ставку. Внезапно он три раза кряду проиграл очень большие деньги. Бесстрастно передвинул купюры к Лавалетту. И за несколько минут потерял еще столько же. Лавалетт прервал игру и спросил, не стоит ли ограничить максимальную ставку.
— Зачем? — спросил китаец и кивнул служанкам. Те принесли напитки и сардины с луком и красным перцем.
Теперь банк метал Лавалетт. Он чувствовал тихое нарастание азарта и, сдерживая себя, откинулся назад. Через полчаса третий партнер уже играл на визитные карточки, где записывал цифры. А китаец продолжал взвинчивать ставки; когда они достигли поистине сумасшедшего уровня, лицо третьего игрока обмякло и побледнело — он проиграл очень много и опять должен был записать крупную цифру. Когда он подсчитал сумму проигрыша, карандаш выпал у него из рук. Лавалетт пристально посмотрел на него и, не дав ему открыть рот, обронил:
— Карты перемешались… Я только сейчас заметил… Последние девять партий не в счет… — С этими словами он опять подвинул к третьему игроку все жетоны. Не поднимая глаз, Лавалетт снова перетасовал карты, потом сказал: — Давайте сделаем перерыв. Затяжка-другая опиума не помешает.
Они встали. В соседней комнате третий попрощался, Лавалетт пожал его дрожащую, влажную руку.
— Вы дадите мне реванш, — по традиции произнес он и кивнул.
На террасе Лавалетт столкнулся с Гэм.
— Может быть, вернетесь в гостиницу? — предложил он. — Я в большом выигрыше и не хотел бы сейчас уезжать. Слуга вас проводит. Полагаю, мы еще увидимся…
— Я как раз собиралась уехать, — ответила Гэм, — хотела только срезать для своей комнаты несколько веток тамаринда. Надеюсь, вам удастся сдержать игру…
— Если не терять контроль над ней, все получится.
— Игра ли это в таком случае или только регулирование?..
— Дело не в ставках, а в напряжении… лишь поначалу… потом о ставках забываешь…
— Забываешь… — повторила Гэм.
К ним подошел хозяин дома.
— У вас такие красивые служанки, — сказала Гэм. — Особенно одна, молоденькая, с синими глазами… они так странно сочетаются с ее смуглой кожей… — Она подала китайцу руку. — Завтра я буду играть в поло…
Лавалетт хотел проводить ее, но Гэм не позволила.
— По этим ступеням мне хочется сойти в одиночку… есть одна мысль… хочу поиграть ею, пока спускаюсь…
Внизу она еще раз оглянулась через плечо и улыбнулась — стройная шея и гибкая спина в глубоком вырезе платья.
Лавалетт молча лежал в курительной комнате на циновках; китаец расположился напротив, извлек из серебряной коробочки слезку опиума, поднес к огню, подождал, пока она не вскипела коричневым золотом, затем поместил в трубку и тщательно примял.
Дым черными клубами висел под потолком. Наркотик проникал в кровь и наполнял этот час мощью раскованной фантазии, которая дарила Лавалетту яркие краски и аромат приключения. Бесшумно отворилась дверь, в комнату проскользнула аннамитка. Замерла у стены. Лавалетт отмахнулся от нее. Китаец шевельнул рукой — девушка исчезла.
— Отчего вы отослали девушку?.. — сказал Лавалетт.
— Я думал, она вам неприятна…
— Сейчас нет…
Китаец приоткрыл глаза.
— Простите, не знал… но звать ее снова, пожалуй, не стоит…
— Разумеется, — спокойно сказал Лавалетт и поднялся. — Идемте играть…
Кое-кто из гостей еще сидел за картами. И выпито было много. Лавалетт потребовал крепких напитков. Игра возобновилась. Банк метал один из англичан.
Лавалетт не следил за картами. Им овладел азарт. И теперь, уступив этому капризу, он как бы со стороны наблюдал кипение собственных эмоций… Мало-помалу возникло желание поднять ставки и очертя голову ринуться в омут игры, в омут приключения.
В эту самую минуту он проиграл партию. Опомнившись, сосредоточился на игре и усилием воли перевел зреющую бурю в сферу холодного напряжения карточной игры. И чем больше проигрывал, тем выше поднимал ставки.
Один из игроков совсем захмелел и съехал на пол. Остальные сдвинулись, игра пошла быстрее. Суммы ставок коротко и отрывисто слетали с губ. Лавалетт долго пил, наклонясь над картами. И опять проиграл. Потом несколько раз выиграл, причем почти безнадежные партии. Банк теперь держал китаец, делая ставки против Лавалетта, который продолжал проигрывать. Игра превратилась в дуэль между ними. Остальные только смотрели.
Китайцу везло. Перед ним высилась целая куча банкнотов. Лавалетт подписал несколько чеков (на крупные суммы), поставил их — и потерял все. Охваченный лихорадкой, он подписывал один чек за другим, притом на огромные суммы. Решающий миг — эта секунда, когда берешь и открываешь карты, — рождал в нем бурю чувств, по сравнению с которой само решение казалось неважным и несущественным, ибо напряжение оборачивалось каким-то фантастическим дурманом.
