За двадцать лет совместной жизни она уже не впервой вот так сидела около его больничной постели. И всё ему неймётся! Раз привезли с пожара со сломанными ногами. Провалялся на казённой койке месяц, потом на костыли встал, а всё равно в небо смотрит на пролетающий самолёт. И видела Валентина, что тоска у него в глазах, и от нее зверела.
— Не пущу! Ишь, зенки в небо вылупил! Хрен ты у меня выше печки поднимешься!
Но разве его было убедить, что жизнь-то раз даётся, что потом будет вот такой безмолвный труп, и ни парашютов тебе, ни леса. Сколько можно судьбу испытывать да Божье терпение?
А он хохочет как дурак:
— Так я к Богу-то поближе, чем ты, мне лучше знать: по одному небу летаем…
А уже когда позвоночник сломал и привезли его домой после больницы, так лежал смурной, с неделю молчал. Видно было, что не только боль его мучает, а внутри ещё что-то. Потом подозвал тихо, усадил рядом, руку ей гладит и говорит:
— Ну вот, дождалась. Теперь земноводным стану, на рыбалку да на охоту остаётся. Не на костылях, так ползком…
А у самого слёзы в глазах стоят. Но лицо жёсткое, губы сжаты, и две морщины по впалым щекам, как две тёмные прорези.
Поняла тогда, что не покорился он. Да и не покорится никогда. Выздоровеет, и опять дома не удержишь.
Так оно и вышло: медкомиссия списала, так в охоту ударился. Всё равно дома нет — одним словом, Леший.
А теперь вот лежит опять неподвижный, словно колода, и лицо, как у мертвеца, заострилось, и глаз не открывает. Где он сейчас? Думает о чём? Или в коме-то и думать нельзя?
Валентина глубоко вздохнула, вспоминая прошлые годы.
Дмитрий, конечно, был не подарок. И вряд ли со своим настырным характером он и там, на границе жизни и смерти, будет каяться… Было время, когда по девкам бегал от неё. Разве что в постели не ловила! Но даже к стенке припертый, никогда не признавался и никогда не раскаивался. Хохочет в глаза, да ещё и её обвиняет, что у неё от ревности началась мания подозрительности.
Вообще странности в нём были, чего уж греха таить. Снам верил… Один раз как-то долго сидел над листом чистой бумаги, всё карандашом водил. Потом видит Валентина: женщину рисует с распущенными волосами, только лицо этим волосом скрыто.
И долго так сидит, смотрит на рисунок и глаз не отрывает. Обиделась она тогда, вырвала тот лист.
Он оттолкнул её, забрал картинку.
— Ты не хочешь верить мне! У тебя одно на уме.
— Так телушка с лысинкой до смерти живёт.
— Да не о том ты! Она ведь не для того мне является. Помочь хочет!
— Знаю я, чем баба мужику помогает. Меня вот не рисуешь! Тебе чужую подавай, да помоложе!
— Да ну тебя!
Замолчал, обиделся. Потом оделся, рюкзак собрал, да за плечи кинул. Сквозь зубы, слова будто обронил на пол:
— Я не скоро.
Винила она тогда себя: обидела ни за что. И в самом деле, чужая баба-то на картинке.
А он две недели, наверное, на Каменной речке прожил. Пришёл вот такой же: обросший, грязный. Но видела, что отошёл от обиды — в глазах какая-то радость светилась. Только ведь не сказал ничего. В бане долго парился да пиво пил. И после этого случая не стал он сны свои рассказывать. Думать больше стал, как бы отрешаясь от всего: сядет, уставится в одну точку, а позовешь — не слышит. Что-то с ним происходило! Ей бы самой к нему поласковее — может, и оттаял бы и сам к ней потянулся, может, и дома бы побольше находился, а не по лесу шастал.
— Эх, Митя, Митя… Вот и вторую, видно, избушку решил срубить. А зачем она тебе? Неужто одной не хватает? Ну, что молчишь-то опять? Спроси что-нибудь… Эх, до чего же я несчастная!
Валентина снова заплакала, закрыв лицо руками. Ну почему именно ей наказание? И Мите… За что? Чем и кого они прогневали?…
Встала зарёванная у окна. Ветер бил в стекло, кидался мокрыми листьями, и ей показалось, что вместе с ней плакал день на улице…
Опять этот плач… Нет, это не Ведея — она называет меня по-другому, и голос у Берегини напевный, ни с кем не спутаешь… Говорит, словно строки складывает. Может, рядом со мной ещё кто-то? Это по мне, видно, плачут, оплакивают… Но ведь идут ещё часы, я слышу их, они во мне идут с тех пор, как птица гнездо свила… Почему ко мне не приходит Ведея? Сказала, во сне придёт… Я ведь не сплю — я не могу спать! Эти люди только и ждут, когда усну! Чтобы закопать меня!
Если же не усну — не увижу Ведею.
Она сказала, тело должен забрать огонь, тогда наши души встретятся.
Бред вокруг и во мне бред. Вокруг темно, солнца нет, только неяркая луна, а она охлаждает тело, напитанное за день солнечными лучами. Когда же кончится ночь? Так хочется ветра с запахом бора и пропитанных зноем лугов.
Почему я здесь? Почему не могу открыть глаза? Почему я не дома? Там не такой воздух… Где мой дом? И где я?
Глава 2
Над берёзовым лесом выплывало светило, летнее, радостное. Лучами своими обливало молодые зелёные листья на берёзах, обнажая от темноты их белые стволы. Туман, как лёгкая косынка, голубоватым волнением качался и уплывал в синие небеса. Щебет птиц струился отовсюду, качая ветви. Просторно и хорошо! Душа радуется от леса белого, от запаха травы. А солнце играет, смеётся, глядеть невозможно, как будто корона золотая на нём, заставляет глаз опустить долу…
Невзор стоял на высоком берегу и шептал никому неведомые слова, обращаясь к голубоватой дали, простирающейся за рекой. Рано. Никого ещё нет на краю леса, но скоро потянутся все: и малый, и старый — все придут поклониться Даждьбогу. Только вот неспокойно на душе последние годы. Люд по его земле идёт незнакомый. Даже не идёт, а бежит, чтоб скрыться в лесах от силы, что ползёт на Русь. А виною всему свои же князья, которые стали чужому богу поклоняться да в жертву свой народ приносить…
Бежит люд веру свою сохранить. Только куда убежишь, когда вокруг уже церкви да монастыри строят. Словно злые кочевники селения окружают, чтобы никого не выпустить некрещёным. Все должны предстать перед их новым богом, голову до земли склонить, выражая рабское повиновение. И весь род Невзора тоже давно бежит по Руси. Ещё и самого Невзора не было, а деды его уходили от крещения. Но оно шло за ними следом, словно чума. И люди, только отстроив новые дома, снова уходили. И так несколько поколений. Некоторые роды останавливались на понравившихся плодородных землях и принимали новую веру, тем самым думая обрести наконец-то покой.
Род Невзора, наверное, уже был последним непокорённым родом. Он бежал по земле, отыскивая глухие уголки, куда ещё не пришли черные люди-монахи, а несмиренных «язычников поганых» гнали ещё глубже, за Уральский камень, пока Невзор не остановился на каменистой реке, где было много лесов и лугов. Сам владыка Даждьбог, коему поклонялся род, наградил внуков за их вековые мытарства.
