Берега с зелёной травой. А вот и место, где подчаливал быстроходный катер, чуть не наполовину залетел на низкий пологий берег. Участковый увидел это место и рядом причалил лодку. Николай воткнул металлический штырь с лодочной цепью в мягкий берег и оглядел место.
— Ты пока поменьше топчи: мы ещё ничего не знаем. Может, тут и преступлением пахнет. Где избу-то ему рубил?
— Да в километре отсюда, на ручье, на опушке леса — он сам место выбрал.
Когда подходили к лесу, поднялась стая воронья. Заорали, напуганные, и расселись по ближайшим деревьям. Николай взглянул на Дмитрия.
— Нет, наверное, твоего расстриги — эта птица зря не собирается…
— Да знаю без тебя! Но идти надо, раз приехали.
Страшная картина открылась перед глазами. Многое повидали оба: и крови, и смертей, но такое увидели впервые. Что же за ироды здесь были? Чья же их мать носила? У избушки, посреди поляны, был вкопан огромный сосновый крест, очищенный от коры, и на нём распят расстрига. Седая голова с окровавленным волосом склонилась на такую же кровавую грудь. Голое тело его было всё синим и в кровоподтёках. Он был мёртв. Истрёпанная ряса его, которую помнил Дмитрий, была порвана на куски и развешана по деревьям. Издалека можно было подумать, что это не слетевшие при виде людей вороны. Под крестом разводили костёр и жгли ему пятки. Все его вещи были разбросаны по поляне. На столе среди бутылок и разной снеди лежала тетрадь в синей коленкоровой обложке, её помнил Дмитрий, и шариковая ручка. По-видимому, его долго пытали, заставляя что-то написать. А когда он ничего не написал им, они его распяли, но ещё живого. Дмитрий увидел, как ногтями он впился в крепкое дерево. Тут же под крестом валялась Библия с выдранными страницами: ими, видимо, разжигали костёр. Валялась икона, но на шею они надели ему его медный большой крест, который он носил поверх рясы.
— Выглядит, как ритуальное убийство… Или хотели, чтобы так выглядело… Нужно ехать в район.
— Я останусь с ним, Николай. Снимать его нельзя, пока опера не приедут, я так понимаю? Но не хочу, чтобы вороны пировали. А ты поезжай прямо сейчас! До темна ещё далеко, успеешь до Буранова засветло. Только Валентине моей ничего не говори, да и своей тоже.
— Я всё, Дмитрий, понимаю. Но кто же его сдал, что он здесь? Как его нашли?
— Ну, это уже по вашей части — разберёшься, если захочешь или позволят разобраться…
— Ты как тут останешься? Возьми хоть мой табельный.
— Оставь себе… Я всё равно, что дома. А расстрига, он хороший был, мы много с ним беседовали. Он ведь завещание мне давал, только я здесь вот на костре его сжёг. У него большое состояние после мошенничества осталось. Он хотел, чтобы я ночлежку для бездомных в городе построил. Ответил я ему тогда, что сам отстроит, а видишь, как вышло? Казнили бедолагу. И здесь нашли.
— Ты только ничего тут руками не трогай! Не маленький, понимаешь.
Загудел мотор на реке и на полных оборотах полетел вверх, в Бураново. Но скоро звук растаял, и Дмитрий остался один на один с распятым на кресте расстригой. Он у избушки разложил костёр, поставил чайник — просто, чтобы пить кипяток ночью. Никакая еда в глотку не полезет от увиденного здесь. А они подвесили его, ели, и пили, и истязали. И для них, видимо, это было обыденно. Ещё можно понять, что пили, чтобы притупился страх от содеянного. Но есть!.. Да здесь были нелюди! Человек не может так! Это новое поколение людей-монстров, которым всё, видно, до фени. Такие же работали в концлагерях, потерявшие человеческое начало, не сосавшие материнскую грудь, — с пелёнок пили молоко скота, скотами и становились. Как ещё можно объяснить это изуверство? Наверное, никак…
Дмитрий смотрел на изувеченное тело и думал. О чём просил Господа этот человек перед смертью? Чтобы быстрее закончились эти нечеловеческие муки? Но он оказался, видно, крепким человеком. Если бы они чего-то добились от него, они бы просто его убили, не переламывали бы ему кости рук и ног. Это потом, когда всё же поняли, что ничего не добьются от него, распяли. Назвать его жадным, что не стал подписывать им завещание, жалея своё состояние? Навряд ли. Отдавал ведь он Дмитрию его, тот сам не взял. Что правило этим человеком? Теперь не узнаешь… А может, прожив здесь год, он действительно стал человеком и обрёл наконец веру, которую искал? И первую веру — поверил в себя. Для чего-то надо было ему остаться одному в этой глуши! Если бы он здесь прятался… Так он умный человек — спрятался бы в городе, получил бы деньги в банке и жил спокойно. Нет, расстрига хотел найти себя! Снова почувствовать себя настоящим человеком! Не тем мошенником и фарцовщиком, а таким, каким хотели видеть его родители когда-то. Может, и так.
Дмитрий курил до горечи на губах, но ответа не находил. И вдруг его осенило! Дело не только в этом случае с расстригой. Как только озлобленный на жизнь или ещё на что-то человек начинает терять свои волчьи повадки, становится на праведный путь, меняя злобу на доброту, как тут же может получить пинок под рёбра ни за что ни про что. А был волком — его боялись, уважали, обходили стороной. А спрятал клыки — и на тебе за то, что раньше рычал. «Может, и угробили тебя твои же подельники, потому что перестали бояться тебя, потому что встал на праведный путь. Как бы то ни было, но я знал тебя, расстрига, и ты был хорошим человеком. Нет, ты не хотел пройти дорогою Христа, но она тебе таковой выпала. Тебе даже венец терновый сплели из шиповника. Ты умер, не понимая, что, глумясь над тобой, они, сами того не зная, возвысили тебя за крепость духа твоего, за веру твою в себя. Ты поверил в себя! Ты выстоял, поправ даже смерть свою. Нашёл ли ты своего Бога, нашёл ли успокоение — я не знаю, расстрига. Но ты стал человеком, не рабом! Ты выдержал своё испытание. Так пусть же твой Господь простит тебя…»
Шумно хлопая крыльями, слетались вороны, прямо как на Голгофе. Расселись перед поляной в ожидания своего кровавого пира. Одни вороны, отпраздновав свой пир, отъехали, собрались другие, менее кровожадные. Они не рвут живую плоть: на это способны только люди да немногие хищники. Дмитрий знал: покуда он здесь, они будут сидеть ждать. Они чувствуют запах крови, запах мёртвой плоти. Но зато Лешему не так тоскливо и одиноко. Вороны сидели, нахохлившись, изредка каркая, как бы переругиваясь друг с другом. А может, разговаривали да материли Дмитрия…
Костёр потихоньку угасал, и Лешего одолевала дрёма. И вот вместе со сном у огня появился расстрига в своей рваной рясе, присел к огню, протянул руки.
— Видишь, Митя, вышло-то как, нашли меня… А как не найти?! Деньги и нажива — это тоже болезнь, как наркотик: и рад бы бросить, только болезнь, она-то не отпускает, искать заставляет. Вот и нашли…
— А ты нашёл, расстрига, что искал? Успокоение нашёл?
— Так, Митя, надо было в себе искать, а не бродить по свету да у людей спрашивать любовь и сострадание. Вот здесь и нашёл, в себе нашёл. Сам-то жил не по законам совести — вот от этого и тоска в груди моей была. Ведь всё с малого начинается. Когда ещё доллары за рубли скупал да перепродавал подороже, а вместе с ними и совесть свою — так не понимал… Только вот болезнью наживы не заболел. А бумаги им не подписал, за что меня и убили, — так это, Митя, не от жадности: я их этим спасти хотел от лёгких денег. Только ведь не спасёшь уже: они поняли вкус и тяжело больны, неизлечимо, раз на смертоубийство пошли…
