Не понимая, что с ним происходит и где он, попытался пошевелиться. Защёлкали приборы, заскрипели самописцы, и, словно вихрь, влетели дежурный врач и медсестра.
Проснувшуюся от возникшей вдруг суматохи женщину, ещё не понимающую со сна, что здесь происходит, вывела под руку медсестра. Но вдруг в проёме дверей та стала вырываться, но её силой вытолкнули в коридор. Она завыла во весь голос, стараясь прорваться обратно, вцепившись в медсестру и отталкивая её от дверей.
— Что же ты меня держишь? Что вы делаете с ним? Пусти!
У неё началась истерика, она стала выкручиваться из рук уже подоспевших нянечек, рвалась, кричала и плакала. Её насильно затолкали в ординаторскую и, держа на жёсткой кушетке, сделали укол снотворного. Через несколько минут она спала, раскинув руки, всхлипывая, словно маленький обиженный ребёнок.
Весь следующий день её не пускали к Дмитрию. В палате постоянно находились врачи — реаниматологи, терапевты, хирург. После полудня к ней зашла в палату, куда её временно поместили, врач и сообщила, что будет жить её Митя, только пока к нему нельзя.
— Можно, я хоть в двери посмотрю, удостоверюсь, что вы его не вынесли в морг, — стонала тихо Валентина.
— Да ради бога, никуда его не вынесли, — врач дёрнула плечами. — Смотри…
Её завели в палату. Дмитрий спал, прикрытый тёплым одеялом. Она видела, как порозовели у него щёки, перестал проглядывать из-под щетины землистый цвет лица. Губы немного приоткрыты и уже не чернеют полоской, а розовато-белые, с потрескавшейся кожей. Руки поверх одеяла подрагивали и были сжаты, словно он ещё держал весло…
— Нагляделась? Видишь, живой твой охотник! Пусть поспит, нельзя его тревожить сейчас. Пусть сил набирается. Он сегодня молодец — первое слово сказал.
— Какое слово?
— Имя назвал.
— Валентина?
Доктор замялась:
— Нет, другое…
— Какое еще другое?
— Кажется, в бреду…
— И что же он сказал в бреду? — подступила с назревающими слезами. — Скажите мне честно! Кого звал?
— Точно не расслышала… Кажется, Видея. Или Медея…
— Господи, это что за имена такие?
— Медея была богиня. Древнегреческая.
— А Митя-то при чём здесь?
— Не знаю. Может, он историей увлекался.
— Он, кроме своей охоты, ничем не увлекался. Ну, выпивкой ещё… Медея!
— А может, Ведея, — предположил доктор.
Валентина в страхе закрыла ладонью рот:
— Ведея?
— Да нет у нас таких. Послышалось, видно… А может, жар у него?
Валентина попыталась прорваться к кровати, врач ухватила её за рукав — затрещало.
— Да бред у него! Это пройдёт, бывает так… Потом я тебя приглашу, как отходить от лекарства начнёт. Он ведь, можно сказать, заново родился.
Валентина впервые за этот месяц уснула сама, без вмешательства врачей, почувствовав усталость во всём своём теле. Перед сном только подумала: надо позвонить дочерям. Но сил больше не было идти по коридору до вахты, где находился телефон. Она легла, не разбирая постель, и уснула счастливым сном. Жив её Леший! А остальное, бог даст, приложится.
Через два дня её пустили к нему в палату. Дмитрий не спал.
— Митя…
Валентина присела к его кровати, пытаясь взять его за руку, но он отдёрнул её.
— Да не Митя я. Я Леший! А ты-то кто? И чего ты плачешь?
— Ты в уме ли? Я жена… Валя…
— Чья жена?
— Да твоя! Ты что…
— Да нет у меня жены! Один я теперь…
— Митя… Как же так…
Валентине даже показалось, что он и не старался её вспомнить. Он был безучастен ко всему, что было рядом с ним. Смотрел в потолок, почти не моргая, как бы изучал все трещинки и неровные мазки потолочной краски.
Не поворачивая головы, он только скосил взгляд на неё и снова уставился на потолок. И чего от него хотят? Ему и так плохо. В голове звон, и потолок то и дело плывёт, и всё в комнате кружится.
— Почему он не узнаёт меня?… Мы же двадцать лет вместе?
Валентина, всхлипывая, обращалась то к врачу, то к медсестре.
— У нас ведь дети… Неужели всё можно забыть?! Может, он шутит или пугает меня?
Врач положила ей руку на плечо:
— Бывает так, не помнит пока. Наверное, он ещё там, где был все эти дни, той жизнью живёт.
— Да какой той жизнью? Комой, что ли? Это ведь почти смерть! Там нельзя жить!
— А никто этого не знает… Пойдём, ему отдых нужен. Устал он… А память, она придёт. Только на всё нужно время. Не всё сразу. Он и так у тебя молодец, теперь на поправку пойдёт. Всё образуется. Верить только надо. И ждать…
— А вдруг он совсем не вспомнит?
— Рано пока об этом. Сил ему надо набираться, а сон — самое лучшее сейчас лекарство, — сказала врач, увлекая Валентину за собой.
— Сейчас ты можешь ехать домой. Там ведь, поди, хозяйство, скотина, — сокрушённо добавила, — дома всегда дел много…
— Как домой? Я никуда не поеду! Он тут полуживой, а я к скотине поеду… Не сдохнет скотина, подождёт, соседи покормят.
— Нет, я не выгоняю тебя. Но нужно время, пока он что-то начнёт вспоминать. Ему ко всему нужно привыкать…
Валентина отказалась ехать домой, пока Дмитрий полностью не поправится, — не могла она его оставить. Хоть и видела, что уход за ним хороший, а не могла бросить худого и одинокого, на этой казённой кровати, беспомощного, как малое дитя, — не могла… Да ещё после слов его, от которых так и несло болью:
— Один я теперь…
Почему со мной здесь все стараются заговорить? Что они хотят узнать? И где я? В больнице? Почему тогда нет моих знакомых? Почему со мной сидит всегда эта плачущая женщина и называет себя моей женой? Кто она? Наверное, медсестра, только у неё нет мужа, хочет, чтобы я им стал. Но я не хочу! У меня есть Ведея!
Но почему женщина плачет? Ей жаль меня… Но ведь я ей никто? Что вообще случилось? Почему ноги мои не слушаются и руки, как и язык, словно налиты свинцом? Почему силюсь сказать им это, но у меня не получается? Приходит много людей, но я никого не знаю… Как им сказать об этом? Что же всё-таки происходит? Может, я уже умер, нахожусь на том свете? И вокруг меня тоже умершие, только они этого не понимают. Или понимают, но не говорят мне, чтобы я не испугался. Готовят меня к страшному суду, оттого, может, и говорят так тихо… Только у них тогда тоже всё, как на земле, и даже матерятся так же, как на земле.
Когда мужчина вкалывал ему в вену иглу, почему-то матерился, а от молодой женщины, которая протирала лицо мокрой салфеткой, пахло только что выпитым медицинским спиртом. И запах её груди он почувствовал, и свет он видит земной. А там есть ли свет? Тогда почему они мне не хотят говорить правду? Может, они её не знают? Или не хотят знать?
