А вечером являлся Клерфэ, сопровождаемый гулом. Когда его машина приближалась к вилле, гул переходил в громоподобный рев.
— Эти современные кондотьеры подобны античным богам, — сказал Левалли, обращаясь к Лилиан. — О их приближении нас оповещают громы и молнии, словно они сыновья Юпитера.
— Почему вы их не любите?
— Я вообще не люблю автомобилей. Уж очень их шум напоминает мне гул бомбардировщиков во время войны.
И не в меру чувствительный толстяк поставил пластинку с фортепьянным концертом Шопена. Лилиан задумчиво посмотрела на него. «Странно, — подумала она, — как односторонен человек; он признает только собственный опыт и только ту опасность, которая угрожает ему лично. Неужели этот эстет и знаток искусств никогда не задумывался над тем, что чувствуют тунцы, которых уничтожает его флотилия?»
* * *
Через несколько дней Левалли устроил у себя большой праздник. Он пригласил человек сто из Сицилии и Южной Италии. Горели свечи и лампионы; ночь была звездной и теплой, и громадное, гладкое, как зеркало, море казалось специально созданным для того, чтобы в него смотрелась огромная красная луна, повисшая на горизонте, словно шар, посланный с другой планеты. Лилиан была восхищена.
— Вам нравится? — спросил ее Левалли.
— Это все, о чем я мечтала.
— Все?
— Почти все. Четыре года я грезила о таком празднике, замурованная в горах, за снежными стенами. Все здесь — полная противоположность снегу, горам…
— Я очень рад, — сказал Левалли. — Я теперь так редко устраиваю праздники.
— Почему? Боитесь, что они станут привычными?
— Не потому. Праздники… как бы это получше выразиться… наводят на меня грусть. Устраивая их, всегда хочешь что-нибудь забыть… но забыть не удается.
— Я ничего не хочу забыть.
— Неужели? — вежливо спросил Левалли.
— Теперь уже нет, — ответила Лилиан.
Левалли улыбнулся.
— Говорят, что в древности на этом месте стояла римская вилла, где часто устраивались пышные пиры; при свете факелов и сверкании огнедышащей Этны на них веселились прекрасные римлянки. Не думаете ли вы, что древние римляне были ближе к разрешению загадки?
— Какой загадки?
— Зачем мы живем.
— А разве мы живем?
— Возможно, и нет, раз сами спрашиваем. Простите, что я завел об этом разговор, но мы, итальянцы, меланхолики, хотя выглядим совсем иначе, — и все же мы меланхолики.
— Таковы люди, — сказала Лилиан. — Даже дураки — и те не всегда веселы.
Услышав, что приближается машина Клерфэ, она улыбнулась.
— Говорят, — продолжал Левалли, — что последняя владелица этой виллы с наступлением утра приказывала умерщвлять своих любовников. Эта римлянка была романтической особой и не могла примириться с разочарованием, которое наступало после ночи, полной иллюзий.
— До чего сложно! — воскликнула Лилиан. — Неужели она не могла просто отсылать их до рассвета? Или же уходить самой?
Левалли взял ее под руку.
— Не всегда это бывает самым простым. Ведь от себя самого не скроешься.
— Это всегда просто, если твердо помнишь, что привязанность к собственности ограничивает и сковывает.
Они пошли туда, где играла музыка.
— Вы не хотите владеть никакой собственностью? — спросил Левалли.
— Я хочу владеть всем, а это значит не владеть ничем.
Он поцеловал ей руку.
— Вот в чем загадка, — сказал он. — А теперь я провожу вас к тем кипарисам. Мы устроили около них танцевальную площадку со стеклянным полом, освещенным снизу. Я видел эти площадки в летних ресторанах на Ривьере и решил сделать такую же. А вот и ваши кавалеры — здесь собралась сегодня половина Неаполя, Палермо и Рима.
— * Волшебная ночь (итал.).
* * *
— Можно быть либо зрителем, либо действующим лицом, — сказал Левалли, обращаясь к Клерфэ.
— Либо тем и другим.
— Я предпочитаю быть только зрителем. Люди, которые пытаются совместить и то и другое, не достигают совершенства.
Они сидели на террасе, наблюдая за женщинами, которые танцевали перед кипарисами на освещенном стеклянном полу. Лилиан танцевала с принцем Фиолой.
— Она словно пламя, — сказал Левалли, обращаясь к Клерфэ. — Посмотрите, как она танцует. Вы помните помпейские мозаики? Женщины, созданные искусством, потому так прекрасны, что все случайное в них отброшено! Изображена лишь их красота. Вы видели картины во дворце легендарного Миноса на Крите? Видели изображения египтянок времен Эхнатона? Помните этих порочных танцовщиц и юных цариц, узколицых, с удлиненными глазами? Во всех них бушует огонь. А теперь посмотрите на танцевальную площадку. Посмотрите на это ровное искусственное адское пламя, которое мы зажгли с помощью техники, стекла и электричества; кажется, что женщины скользят прямо по нему. Я устроил такую площадку, чтобы увидеть все это. Снизу они освещены искусственным адским пламенем, огонь охватывает их платья, взбираясь все выше и выше, а на их лица и плечи падает холодный свет луны и звезд; над этой аллегорией можно при желании посмеяться, но можно и поразмыслить несколько минут. Как прекрасны эти женщины, которые не дают нам стать полубогами, превращая нас в отцов семейств, в добропорядочных бюргеров, в кормильцев; женщины, которые ловят нас в свои сети, обещая превратить в богов. Разве они не прекрасны?
— Да, они прекрасны, Левалли.
— В каждой из них заключена Цирцея. И самое смешное то, что они в это не верят. В них горит пламя молодости, но за ними уже пляшет невидимая тень — тень мещанства и тех десяти кило, которые они вскоре прибавят; тень семейной скуки, мелочного честолюбия и мелких целей, душевной усталости и самоуспокоенности, бесконечного однообразия и медленно приближающейся старости. Только одной из них не грозит все это, той, что танцует с Фиолой, той, что вы привезли сюда. Как вам удалось ее найти?
Клерфэ пожал плечами.
— Где вы ее нашли?
Клерфэ помедлил, прежде чем ответить.
— Выражаясь вашим слогом, я нашел ее у врат царства Аида. Впервые за много лет я вижу вас в таком лирическом настроении.
— Не так уж часто представляется случай впасть в него. У врат царства Аида… Не буду вас больше расспрашивать. Этого достаточно, чтобы возбудить воображение. Вы нашли ее в серых сумерках безнадежности, из которых удалось вырваться только одному смертному — Орфею. Возможно. Но, как это ни парадоксально, за то, что Орфей хотел спасти из ада женщину, ему пришлось заплатить дорогой ценой — еще более страшным одиночеством. А вы готовы платить за это, Клерфэ?
Клерфэ улыбнулся:
— Я суеверен. И не отвечаю на такие вопросы, да еще перед самыми гонками.
