* * *
Раздался дребезжащий голос диктора, искаженный микрофоном:
— Клерфэ опять участвует в гонках. Торриани выбыл.
Машина Клерфэ промчалась мимо трибун. Лилиан увидела забинтованное плечо. «Какой дурак! — подумала она. — Ребенок, которому никогда не стать взрослым. Безрассудство еще не есть храбрость. Он опять разобьется! Разве здоровые люди знают, что такое смерть? Это знают только те, кто живет в легочном санатории, только те, кто борется за каждый вздох как за величайшую награду».
Кто-то сунул ей в руки свою визитную карточку. Она бросила ее и встала. Ей захотелось уйти. На нее были устремлены сотни глаз. Лилиан казалось, что вслед за ней движутся сотни пустых стекляшек, в которых отражается солнце. Движутся, не отпуская ее от себя. «Какие пустые глаза, — подумала Лилиан. — Все эти глаза смотрят и не видят ничего. Всегда ли так было?» Она опять вспомнила занесенный снегом санаторий. «Там все иначе: в глазах людей там светилось понимание. Неужели, чтобы что-то понять, человеку надо пережить катастрофу, боль, нищету, близость смерти?»
Она спускалась вниз с трибун, ряд за рядом. За ней следовало множество глаз, похожих на множество крохотных зеркал. «Что же отражается в них? — думала она. — Всегда одно и то же. Пустота и те желания, которые испытывают эти люди.»
Потом она вдруг остановилась, словно преодолевая порыв ветра. На секунду ей показалось, что все окружающее исчезло, подобно пестро размалеванной, украшенной сусальной позолотой театральной декорации. Лилиан увидела голые колосники — остов этих декораций. На мгновение она как бы отрезвела. Но колосники продолжали стоять, и она поняла, что на них опять можно навесить любые декорации. «Наверное, этого почти никто не знает, — думала она. — Ведь каждый человек живет при одной-единственной декорации; он свято верит, что только она существует на свете, не ведая, что декорациям нет числа. Но он живет на фоне своей декорации до тех пор, пока она не становится старой и потрепанной, а потом эта рваная серая тряпка покрывает его, подобно серому савану, и тогда человек снова обманывает себя, говоря, что наступила мудрая старость и что он потерял иллюзии. В действительности же он просто так ничего и не понял».
Лилиан услышала, как мимо трибун, подобно торпедам, просвистели машины. Теплая волна захлестнула ее. «Мудрость всегда молода, — подумала она. — На свете множество декораций, игра никогда не прекращается, и тот, кто видел голые колосники во всей их ужасной наготе и не отпрянул в испуге, — тот может представить себе бесконечное количество сцен с самыми разными декорациями. Тристан и Изольда никогда не умирали. Не умирали ни Ромео и Джульетта, ни Гамлет, ни Фауст, ни первая бабочка, ни последний реквием». Она поняла, что ничто не погибает, все лишь испытывает ряд превращений. Лилиан казалось, что люди должны прочитать ее новые мысли; для нее мир стал вдруг подобен залу с ожившими золотыми статуями, которые забросили далеко к созвездиям слово «конец», и это слово, мрачное и жалкое, кружит, забытое всеми. Когда Лилиан спускалась вниз, на нее, словно вихрь, налетело чувство любви к Клерфэ, и тут же она поняла, что покинет его.
Лилиан полетела на самолете в Рим, оттуда она собиралась в Париж. Клерфэ предложил ей побыть несколько дней в Палермо, пока у него заживет плечо, а потом, не торопясь, отправиться тем же маршрутом, каким идет весна: из Сицилии через всю Италию к озерам Ломбардии, а затем через Францию и Бельгию в разливанное море тюльпанов — Голландию.
Но Лилиан не захотела ждать. Ей не терпелось уехать. Она совсем иначе относилась к времени, чем люди, которым предстояло прожить еще долгие годы. «Вчера» было для нее то же, что для них «месяц назад». Ей казалось, что каждая ночь длится недели. Ночь, подобно темному ущелью, отделяла один день от другого. По ее счету, она пробыла в Сицилии много месяцев. Теперь ей хотелось остаться одной, собраться с мыслями. Она обещала Клерфэ встретить его в Париже.
Она сидела в самолете авиакомпании «Alitalia» и смотрела вниз. Ей казалось, что поля, луга и горы неподвижны, хотя она знала, что самолет движется быстрее самого быстрого автомобиля. «Все дело в том, откуда на них смотреть», — подумала она.
Лилиан никогда не летала на самолете. Ощущение мнимой невесомости потрясло ее; она чувствовала себя так же, как в часовне Сен-Шапель, где ее опьянил свет. За четверть часа до прибытия в Рим блестящая облачная пелена затянула все пространство от горизонта до горизонта, загородив и синеву неба, и землю. «Внизу небо кажется сейчас серым и печальным, — подумала Лилиан, — а здесь оно переливается, как перламутр. И опять все зависит от того, откуда смотришь, — вот какие простые уроки дает нам иногда жизнь».
Лилиан вновь посмотрела вниз. Облачная пелена начала уплотняться, превращаясь в белые горы, и вдруг Лилиан увидела синее небо, снежные вершины и ослепительный блеск; все было как в санатории в ясный январский день. Непонятная грусть охватила ее. Она обрадовалась, когда самолет пошел на посадку, когда он, вынырнув из облаков, подобно ястребу, устремился вниз к далекому городу, к Тибру, к замку Святого Ангела, к Колизею, из которого все еще, казалось, доносились беззвучные вопли христианских мучеников.
В Риме Лилиан пробыла два дня. Она устала и почти все время спала. В конторе авиакомпании Лилиан увидела плакат с видом Венеции. Она решила поехать туда, а не в Париж. Ей захотелось увидеть этот город без суши, в котором дома, казалось, плыли по воде, увидеть прежде, чем она вернется. «Вернется? — удивленно подумала она. — Но куда? Куда?» Разве она не походила на птиц из старинной саги, которые рождались без ног и были обречены летать до самой смерти? И разве не сама она выбрала себе такую судьбу? Лилиан купила билет в Венецию, не известив Клерфэ. Все равно она успеет попасть в Париж до его приезда.
Самолет прибыл к вечеру, когда весь город казался розовым. Вода в бухте была неподвижной; дома и небо отражались в ней так четко, что нельзя было понять, куда летит самолет — к морю или к небу.
Лилиан заняла угловую комнату в отеле «Даниэли». Лифтер немедленно сообщил ей, что именно в их отеле проходил бурный роман между Жорж Занд и молодым Альфредом Мюссе.
— Кто же кого обманывал? — спросила Лилиан. — Молодой возлюбленный свою стареющую подругу?
— Конечно, нет, — ответил лифтер с усмешкой. — Мадам Занд обманывала мосье Мюссе. С одним итальянским врачом. Мосье де Мюссе был поэт.
В глазах лифтера что-то блеснуло. Лилиан прочла в них веселую насмешку и почтение. «Она обманывала сама себя, — подумала Лилиан. — Наверное, придя к одному, она вспоминала другого».
Вечером Лилиан прошлась по узким переулкам, а потом взяла гондолу и поехала к театру «Ла Фениче». Главный подъезд находился на другой стороне здания, к боковому входу причаливало совсем мало гондол. «Я, как вор, проберусь в театр, — подумала она, — так же как раньше пробралась в жизнь, спустившись с гор».
— Женщине нельзя быть одной в Венеции, — сказал гондольер, когда Лилиан выходила, — особенно если она молода и уж во всяком случае, если она красива.
