Как-то Марио принес Лилиан четки, освященные папой, и расписную венецианскую шкатулку для писем.
— А мне тебя нечем одарить, Марио, — сказала она.
— Я этого вовсе не хочу. Мне приятно дарить самому, ведь я вынужден жить на подачки.
— Вынужден?
— У меня слишком прибыльная профессия, от нее грех отказываться. Но она вовсе не легкая. Мне так приятно, что ты от меня ничего не хочешь.
Лилиан рассмеялась. Для Марио любовь была работой. Лилиан уехала прежде, чем он успел переменить свое мнение. Через четыре дня после этого разговора она, несмотря на протесты врача, улетела в Париж.
Клерфэ искал Лилиан в Париже; потом он решил, что она вернулась в санаторий. Позвонив туда, он убедился в своей ошибке. В конце концов Клерфэ начал думать, что она его бросила. Он продолжал искать ее в Париже, но все было тщетно. Даже дядя Гастон, и тот, брюзжа, сообщил Клерфэ, что не знает и не желает знать, где находится его племянница. Клерфэ пытался забыть Лилиан и вернуться к своей прежней жизни; он опять начал пить и искать развлечений, но при этом его не покидало странное чувство: ему казалось, что он погружается во что-то липкое, как клей. Вскоре в Париж приехала Лидия Морелли.
— Птичка бросила тебя? — спросила Лидия.
— Я вижу, она тебя сильно беспокоит. Раньше ты никогда не спрашивала о других женщинах.
— Значит, она тебя бросила?
— Бросила! Какое глупое слово, — улыбаясь, ответил Клерфэ.
— Это слово — одно из самых древних на земле. — Лидия не спускала с него глаз.
— Ты что, собираешься устроить мне семейную сцену образца тысяча восемьсот девяностого года?
— Ты влюблен, мой самонадеянный друг.
— А ты ревнуешь.
— Да, я ревную, а ты страдаешь. Вот в чем разница.
— В самом деле?
— Да. Я знаю, к кому надо ревновать, а ты — нет. Своди меня куда-нибудь выпить.
Клерфэ повел Лидию в ресторан. В этот вечер растерянность Клерфэ обратилась в досаду на Лилиан, его обуяла ярость, вековечная ярость мужчины, которого бросили, прежде чем он сам успел бросить. Лидия сумела нащупать его самое больное место.
В конце разговора она сказала:
— Тебе пора жениться.
— На ком?
— Этого я не знаю. Но ты созрел для женитьбы.
— На тебе?
Лидия улыбнулась.
— Нет, не на мне. Я для этого слишком хорошо к тебе отношусь. Кроме того, у тебя чересчур мало денег. Женись на женщине, у которой есть деньги. Таких вполне хватает. Сколько ты намерен еще быть гонщиком? Гонки хороши для молодых.
Клерфэ кивнул.
— Я знаю, Лидия.
— Не смотри на меня с таким растерянным видом. Мы все стареем. Надо только суметь устроить свою жизнь, пока не поздно.
— Надо ли?
— Не будь дураком. Что нам еще остается?
«А я знаю человека, — думал он, — который не хочет устраивать свою жизнь».
— Ну и что же ты решила? На ком мне жениться, Лидия? Ты стала вдруг такой заботливой.
Лидия испытующе посмотрела на него.
— Об этом стоит поговорить. Ты изменился.
Клерфэ покачал головой.
— До свиданья, Лидия, — сказал он, вставая.
Она придвинулась к нему вплотную.
— Ведь ты вернешься?
— Сколько лет мы уже знакомы?
— Четыре года. Но со многими пробелами.
— Да, эти годы напоминают парчу, изъеденную молью.
— Просто никто из нас не хотел отвечать за другого, каждый стремился получать все… ничего не давая взамен.
— Неправда — ни то ни другое.
— Мы отлично подходили друг к другу, Клерфэ.
— Как все люди, которые ни к чему не подходят. Да?
— Не знаю.
На секунду Лидия прижалась к нему.
— Хочешь, я открою тебе один секрет?
— Какой? Что секретов нет и что все — секрет?
— Да нет, так думают только мужчины. Я тебе открою, что думают женщины. Все не так плохо и не так хорошо, как это кажется. И нет ничего окончательного. Приходи сегодня вечером ко мне.
* * *
Клерфэ не пошел. Он впал в апатию и чувствовал себя отвратительно. Все было не так, как бывало обычно в подобных случаях. Он не только утратил Лилиан, он утратил что-то в себе самом. Сам того не ведая, он частично воспринял ее образ жизни. «Жизнь без завтрашнего дня, — думал он. — Это невозможно, завтрашний день существует, по крайней мере для меня завтрашний день должен быть».
«Из-за Лилиан я отгородился от всех, — в раздражении думал он. — Из-за нее я стал на двадцать лет моложе и намного глупее. Прежде, встречая Лидию Морелли, я проводил с ней несколько приятных дней; а теперь, когда я вспоминаю это, мне кажется, что я поступал как гимназист, и я чувствую себя словно с похмелья, когда пьешь плохое вино».
«Надо было жениться на Лилиан, — подумал он. — Лидия права, хоть и не в том смысле, в каком сама думает». Внезапно Клерфэ почувствовал себя свободным и тут же удивился этому. Раньше он никогда не думал о женитьбе. Теперь женитьба казалась ему чем-то само собой разумеющимся; он не мог представить себе жизни без Лилиан. Это не было ни беспочвенной романтикой, ни сентиментальностью; просто жизнь без Лилиан казалась ему сейчас бесконечно однообразной, как анфилада комнат, в которых потух свет.
* * *
Клерфэ продолжал искать Лилиан; он не предполагал, что она опять поселилась в отеле «Биссон». Еще несколько дней Лилиан жила совсем одна. Она знала, что ей надо беречься, и не хотела терять времени зря. Клерфэ не должен был видеть ее, пока она не почувствует себя так, как должна чувствовать, чтобы казаться здоровой. Она много спала и никуда не выходила. Из ее окон открывался великолепный вид — лучшего она не могла пожелать себе; она видела набережную, Сену, Консьержери, буксиры, тащившие баржи, и поток автомобилей, собор Парижской Богоматери, острый, как игла, шпиль часовни Сен-Шапель, бульвар Сен-Мишель, светлую зелень деревьев и теплые весенние ночи. Клерфэ стерег ее чемоданы в отеле «Риц», а она тем временем вполне обходилась двумя небольшими саквояжами, которые брала с собой в Сицилию.
У Лилиан было такое чувство, словно после сильной бури она вернулась в старую гавань, только гавань за это время стала иной. Произошла смена декораций, вернее, декорации остались теми же, но изменилось освещение. Свет был теперь ясный, определенный и безжалостный. Буря миновала. Розовый туман заблуждений тоже рассеялся. Теперь она знала, что для нее нет спасения. Шум постепенно стихал. Скоро она будет слышать только биение своего сердца.
Первый, кому Лилиан нанесла визит после болезни, был дядя Гастон. Увидев ее, он сперва оторопел, а потом выразил на своем лице что-то вроде опасливой радости.
