Крики, впрочем, мгновенно стихли, едва только Рауль извлек из кармана бумажник. Он медленно и с достоинством раскрыл его.
— Мисс Фиола, — обратился он к Марии. — Вы профессионал. Я хотел бы проявить щедрость, но не хочу, чтобы меня ограбили. Сколько, по-вашему, стоит это платье?
— Его можно отдать в чистку, — невозмутимо заявила Мария.
Опять поднялся невообразимый шум.
— Осторожно! — крикнул я, успевая парировать летящую прямо в Марию тарелочку со взбитыми сливками. Испанки, забыв про Рауля, готовы были уже вцепиться в Марию зубами и когтями, то бишь ногтями. Одним движением я затолкал девушку под стол.
— Они уже бросаются бокалами с красным вином, — сказал я, указывая на большое пятно, расплывающееся по краю скатерти. — Насколько я знаю, такие пятна в чистке не выводятся. Или я не прав?
Мария тщетно пыталась высвободиться.
— Уж не намерены ли вы драться с этими гиенами, урезонивал я ее. — Сидите тихо!
— Я забросаю их цветами в горшках! Да пустите же меня!
Я не отпускал.
— Похоже, не слишком вы любите ваших сестер по разуму? — спросил я.
Мария снова начала вырываться. Она была куда сильней, чем я предполагал. И вовсе не такой худышкой, как мне казалось.
— Я вообще никого не люблю, — процедила она. — От этого все мои несчастья. Да отпустите же меня!
Тарелка с сервелатом приземлилась на пол рядом с нами. Потом стало тише. Я по-прежнему удерживал Марию.
— Потерпите еще немного, — увещевал я. — Последний всплеск. Представьте на минуту, что вы императрица Евгения, чьи бриллианты вы так бесподобно носите.
Мария вдруг начала хохотать.
— Императрица Евгения велела бы расстрелять этих дур на месте! — сказала она.
Я выпустил ее из-под скатерти, аккуратно отводя в сторону заляпанную вином кайму.
— Осторожно! — предупредил я. — Калифорнийское бургундское.
Рауль положил конец сражению с величием истинного полководца. Вынув из бумажника несколько купюр, он швырнул их в самый дальний угол плюшевого будуара, где испанки, словно две разгневанные индюшки, уже торопливо их подбирали.
— А теперь, милые дамы, — заявил он, — нам пора прощаться. Примите искренние извинения за мою неловкость, но на этом мы и расстанемся.
Он махнул Альфонсу. Мойков тоже привстал. Но оказалось, мы напрасно ожидали новой свары. Разразившись на прощанье короткой тирадой пылких проклятий и гордо колыхнув юбками, испанки удалились.
— Откуда они вообще взялись? — поинтересовался Рауль.
Как выяснилось, этого никто не знал. Каждый считал приятельницами кого-то из присутствующих.
— Впрочем, неважно, — рассудил Рауль, вновь обретая прежнее великодушие. — Откуда что вообще появляется в жизни? Но теперь-то вы понимаете, почему мне так чужды женщины? С ними как-то все время оказываешься смешным. — Он обратился к Марии: — Вы не пострадали мисс Фиола?
— Разве что морально. Тарелку с салями успел перехватить господин Зоммер.
— А вы, графиня?
Старая дама отмахнулась.
— Какие пустяки! Даже пальбы не было.
— Хорошо. Альфонс! В таком случае всем еще по одной на прощанье!
И тут пуэрториканка вдруг запела. У нее был глубокий, сильный голос, и пока она пела, она не сводила глаз с мексиканца. Это была песнь безудержного и неприкрытого желания, даже не песня, а почти жалоба, настолько далекая от всякой мысли, всякой цивилизации, настолько близкая к непреложности смерти, что казалось, возникла она задолго до того, как человечество обрело юмор, смех и вообще человеческий облик, — это была песня-призыв, прямая, бесстыдная и невинная одновременно. Ни один мускул не дрогнул на лице мексиканца. И в женщине тоже все было неподвижно — за исключением глаз и губ. Эти двое смотрели друг на друга, не моргая, а песня звучала все громче, все сильней, все неодолимей. Хотя они не притронулись друг к другу, то было соитие, и каждый понял это, и каждый почувствовал. Все молчали, в глазах Марии я увидел слезы, а песня лилась и лилась, и все внимали ей, глядя прямо перед собой, — и Рауль, и Джон, и Мойков, даже Лахман и графиня, — на короткий миг песня захватила их всех и всех заставила забыться, благодаря невероятному чувству этой женщины, которая никого не желала знать, кроме своего мексиканца, только в нем, в его заурядном лице типичного жиголо, была вся ее жизнь, и это даже не казалось ни странным, ни смешным.
IX
Направляясь на прием к моему благодетелю Танненбауму, я зашел за Хиршем заранее.
— Сегодня там не обычная ежемесячная кормежка для бедных эмигрантов, — объяснял мне Хирш. — Сегодня нечто большее! Торжество! Прощание, смерть, рождение, новая жизнь — все вместе. Завтра Танненбаумы получают гражданство. По этому случаю и праздник.
— Они так долго здесь живут?
— Пять лет. Без обмана. Да и въехали сюда по настоящей номерной квоте.
— Как им это удалось? Квота на много лет вперед расписана.
— Не знаю. Может, они уже раньше здесь бывали. Или у них влиятельная американская родня. А может, просто повезло.
— Повезло? — усомнился я.
— Ну да, повезло, случай помог. Чему ты удивляешься? Разве мы не живем все эти годы только за счет везения?
Я кивнул.
— Хорошо бы еще то и дело не забывать об этом. Проще было бы жить.
Хирш рассмеялся.
— Уж кому-кому, а тебе грех жаловаться. Не ты ли говорил, что из-за твоего английского переживаешь тут вторую молодость. Так наслаждайся прелестями возраста и не сетуй на жизнь.
— Хорошо.
— Сегодня вечером мы отдадим последние почести и самой фамилии Танненбаум, — сообщил Хирш. — С завтрашнего утра она прекратит свое существование. В Америке при получении гражданства разрешается поменять фамилию. Танненбаум, разумеется, этим правом воспользуется.
— Его трудно за это осуждать. И как же он хочет назваться?
Хирш усмехнулся.
— Танненбаум долго над этим размышлял. Он так со своей фамилией намучился, что теперь, в качестве компенсации, его даже самая красивая не устраивает. Хочет, чтобы было как можно ближе к великим именам истории. Вообще-то он человек довольно сдержанный, но видно, прорвалась обида всей жизни. Домашние предлагали ему и Баум, и Танн, и Небау, — сокращения и производные от прежней фамилии. Куда там! Он выходил из себя будто его склоняли к содомии. Тебе-то этого не понять.
— Почему же? И оставь антисемитские шуточки, которые вертятся у тебя на языке.
— С фамилией Зоммер жить куда проще, — рассуждал Хирш. — Тебе-то с твоим еврейским двойником сильно подфартило. С такой фамилией и христиан полным-полно. С Хиршем уже потяжелее будет. Ну, а с фамилией Танненбаум всякий раз нужны поистине героические усилия, прежде чем тебя вообще соизволят заметить. И так всю жизнь.
