Поулгрейв, во всяком случае, сразу притих.
— Я выстрелю, — соврала она. — Не двигайтесь. Хорошо. Теперь слушайте меня. Я хочу, чтобы вы убрались отсюда. Вы здесь никого не убивали. Убирайтесь. Прямо сейчас. Если я увижу вас тут еще раз, я… в общем, вы об этом пожалеете. Я вас отпускаю, потому что у вас была мать. Кто-то по-настоящему любил вас, кто-то старался научить вас хорошим манерам. Впрочем, вам все равно не понять. А ну вставайте и вон отсюда. Выходите из хижины и бегите, чем дальше — тем лучше! Быстро!
Скрючившись и пытаясь так бежать, прикрывая рукой сломанный нос, истекая соплями и кровью и, уж конечно, не оглядываясь, Поулгрейв умчался в зарево заката, словно краб, что пытается, спасая свою жизнь, скрыться в полосе прибоя.
Дафна села, по-прежнему держа перед собой пистолет и ожидая, пока хижина перестанет вращаться.
Она посмотрела на молчаливого Фокслипа, который так и не пошевелился.
— Зачем ты был такой… дурак? — спросила она, потыкав его пистолетом. — Зачем убил старика, который грозил тебе палкой? Ты стреляешь в людей, не раздумывая, и сам же называешь их дикарями! Почему ты такой дурак, что счел меня дурой? Почему не стал меня слушать? Я же тебе сказала, что мы поем пивную песню. Неужели трудно было бы просто подпеть? Но нет, ты считал себя умнее, потому что они дикари! А теперь лежишь мертвый, с дурацкой улыбочкой на глупом лице. Ты мог остаться в живых, но ты ведь меня не послушал. Ну что ж, мистер идиот, теперь у вас куча времени, так что слушайте! Дело в том, что пиво готовится из очень ядовитого растения. Этот яд парализует все тело сразу. Но видите ли, в человеческой слюне есть особые вещества, и если плюнуть в пиво, а затем спеть пивную песню, оно превращается в безобидный напиток с ореховым привкусом, и, кстати, все говорят, что я здорово улучшила его вкус. Чтобы пиво стало неядовитым, нужно меньше пяти минут, ровно столько, сколько требуется, чтобы спеть официальную пивную песню. А можно просто повторить «Ты скажи, барашек наш» шестнадцать раз. Потому что, понимаешь, дело не в песне, а в сроке ожидания. Я это сама установила с помощью научных экспериме… ик, — она рыгнула, — прошу прощения. Я хотела сказать «экспериментов».
Она прервала монолог, чтобы вытошнить пиво, а заодно, судя по ощущениям, и все, что она съела за последний год.
— А ведь вечер мог быть таким прекрасным, — сказала она. — Ты знаешь, что собой представляет этот остров? Хотя бы догадываешься? Конечно нет, потому что ты дурак! И покойник! А я — убийца!
Она разразилась слезами, большущими, безудержными, и принялась спорить сама с собой.
«Но послушай, они же мятежники! Если бы их судили, их бы приговорили к вешанию!»
(Не к вешанию, а к повешению. Но для этого и нужны суды — чтобы одни люди не убивали других только потому, что те, по их мнению, заслуживают смерти. В суде есть судья и присяжные, и если обвиняемого находят виновным, его вешает палач, аккуратно и в соответствии с процедурой. Палач сначала преспокойно позавтракает и, может быть, прочитает молитву. Он будет вешать приговоренных спокойно, без гнева, потому что в этот момент он представляет собой закон. Так это устроено.)
«Но все видели, как он застрелил Атабу!»
(Верно. Значит, все и должны были решить, что с ним делать.)
«Как они могли решить? Они ведь не знали того, что знаю я! А ты знаешь, что это за люди! У них было четыре пистолета! Если бы я не убрала их с дороги, они бы перестреляли других людей! Они говорили о захвате острова!»
(Да. Но все равно то, что ты сделала, было убийством.)
«А что же тогда палач? Он тоже убийца?»
(Нет, потому что так провозгласило большинство людей. Для этого и существует зал суда. Там вершится закон.)
«И тогда все становится правильно? А разве Бог не сказал «не убий»?»
(Да. Но потом все сильно запуталось.)
В дверном проеме что-то зашевелилось, и рука Дафны подняла пистолет. Затем мозг велел руке опустить его.
— Хорошо, — сказал Мау. — Я не хочу, чтобы в меня стреляли второй раз. Помнишь?
Слезы потекли снова.
— Прости меня. Я тогда думала, что ты… что ты дикарь, — кое-как выговорила Дафна.
— Что такое дикарь?
Она показала пистолетом на Фокслипа.
— Что-то вроде него.
— Он умер.
— Мне очень жаль. Он непременно хотел выпить свое пиво.
— Мы видели другого, он бежал к нижнему лесу. Он был в крови и хрюкал, как больная свинья.
— Потому что он не захотел пить пиво! — провыла Дафна. — Прости меня… я привела сюда Локаху…
Мау сверкнул глазами.
— Нет, это они его привели, а ты отослала его прочь с полным желудком, — сказал он.
— Приплывут другие! Они говорили об этом, — выдавила из себя Дафна.
Мау ничего не сказал, только обнял ее за плечи.
— Я хочу, чтобы завтра устроили суд, — сказала она.
— Что такое суд? — спросил Мау.
Он подождал ответа, но не услышал ничего, кроме храпа. Он посидел с ней, наблюдая, как темнеет небо на востоке. Потом осторожно уложил Дафну на циновку, взвалил на плечо коченеющий труп Фокслипа и отправился на пляж. Безымянная Женщина смотрела, как он погрузил тело в каноэ и выгреб в открытый океан. В океане Фокслип отправился за борт с куском коралла, привязанным к ногам. Пусть его сожрет какая-нибудь тварь, достаточно голодная, чтобы жрать падаль.
Безымянная Женщина смотрела, как он вернулся и поднялся обратно на гору, где Мило и Кале бодрствовали над телом Атабы, чтобы он не стал призраком.
Утром они вместе с Мау пошли на пляж, где к ним присоединились Безымянная Женщина и еще несколько человек. Солнце уже всходило, и Мау не удивился, что рядом скользит серая тень. Один раз Мило прошел через нее насквозь и не заметил.
«Еще две смерти, краб-отшельник», — сказал Локаха.
«Ты доволен? — разозлился Мау. — Тогда отправь этого жреца в совершенный мир».
«Как ты можешь просить об этом, крабик-отшельник, не верящий в богов?»
«Потому что он верил. И ему было не все равно. А его боги даже на это оказались неспособны».
«Мау, я не вступаю в торги, даже когда люди просят не за себя».
— Я, по крайней мере, пытаюсь! — крикнул Мау.
Все уставились на него.
Тень развеялась.
На краю рифа, над темным течением, Мау привязал к старику обломки коралла и стал смотреть, как тот опускается в глубину, недосягаемую для акул.
— Он был хорошим человеком! — заорал Мау в небо. — Он заслуживал богов получше!
В нижнем лесу, среди зловонных испарений, кто-то трясся.
Артур Септимус Поулгрейв, а для друзей, если бы они у него были, — Септик, провел эту ночь очень плохо. Он знал, что умирает. Просто знал. Ему было очень плохо. За последний темный, словно залитый супом, час каждая тварь в этих джунглях постаралась его укусить, клюнуть или ужалить. Здесь были пауки — ужасные, огромные, ожидающие на каждой тропе на уровне носа, и насекомые, все до одного вооруженные, судя по ощущениям, раскаленными докрасна иглами. Одни твари кусали за уши, другие старались забраться в штаны. Третьи топтали его ногами. Посреди ночи что-то ужасное прыгнуло с дерева ему на голову и попыталось открутить ее от плеч. Как только станет посветлее, он рискнет, рванет к лодке и уберется с острова. В общем и целом, думал он, вытаскивая из уха какую-то тварь с чрезмерно большим количеством ног, хуже не бывает.
