– Как ты ошибаешься! Лишь потом ты заметишь, как ты был не прав!
– Что ты имеешь в виду?
– Забудь это. Смотри – кошка на окне. И птица, которая поет, ни о чем не подозревая! Будущая жертва веселится!
– Она никогда не сцапает ее. Птицу надежно защищает клетка.
Элен рассмеялась.
– Защищает клетка! – повторила она. – Кому же нужна безопасность в клетке!
Проснулись мы под утро. Привратница кричала и ругалась. Я открыл дверь, одетый, готовый к бегству. Полиции, однако, не было.
– Кровь! – кричала женщина. – Будто она не могла сделать это как-нибудь иначе? Свинство! А теперь, конечно, явится полиция! Вот что получается, когда к людям относишься по-человечески! Тебя же еще и эксплуатируют! А за квартиру она не платила уже пять недель!
В тесном коридоре, в тусклом, сером свете, толпились жильцы из других комнат, заглядывая в дверь. Женщина около шестидесяти лет покончила жизнь самоубийством. Она вскрыла себе артерию на левой руке. С кровати капала кровь.
– Позовите доктора, – сказал Лахман, эмигрант из Франкфурта, который в Марселе торговал венками и иконками.
– Доктора! – завопила привратница. – Да она умерла уже несколько часов назад, разве вы не видите? Вот что получается, когда вас пускаешь! А теперь явятся полицейские! Они всех вас арестуют! А кто отчистит кровать?
– Мы можем ее вымыть, – сказал Лахман. – Только не впутывайте сюда полицию!
– А плата за квартиру? Откуда ее взять?
– Мы можем собрать деньги, – сказала старуха в красном халате. – Куда же нам иначе деваться? Имейте жалость…
– Я имела жалость! Тебя же только на этом ловят – и точка! Какие у нее там были вещи? Ничего!
Привратница бросилась искать. В комнате горела одна единственная электрическая лампочка. Ее обнаженный свет был тускл и желт. Под кроватью стоял дешевый фибровый чемодан. Привратница стала на колени перед железной койкой, с той стороны, где не натекла кровь, и осторожно вытащила чемодан. Толстая, в каком-то полосатом домашнем платье, она сзади напоминала огромное отвратительное насекомое, приготовившееся сожрать свою жертву.
Она открыла чемодан.
– Ничего! Пара тряпок да продранные туфли!
– Вот тут есть что-то, – сказала одна старуха. Ее звали Люси Леве. Она торговала на черном рынке чулками да склеивала разбитые фарфоровые безделушки.
Привратница открыла маленькую коробочку. На розовой подкладке покоилась цепочка и кольцо с небольшим камнем.
– Золото? – спросила толстуха. – Наверно, только позолота!
– Золото, – сказал Лахман.
– Если бы это было золото, она бы его продала, – заявила привратница, – прежде чем решиться на такое!
– На это не всегда решаются только из-за голода, – спокойно заметил Лахман. – А это золото. Маленький камень – рубин. Стоимость – по меньшей мере семьсот-восемь сот франков.
– Не может быть!
– Если хотите, могу продать это для вас.
– И при этом меня надуть? Нет, милый, не на такую напал!
Ей пришлось вызвать полицию. Избежать этого было невозможно. На это время все эмигранты, жившие в доме, постарались исчезнуть. Большая часть отправилась по обычному маршруту: наведаться к консульствам, продать кое-что из вещей, справиться насчет работы. Другие скрылись в ближайшей церкви, чтобы дожидаться там известий от одного из своих, оставленного на углу улицы наблюдателем. В церквах люди чувствовали себя в безопасности.
Там как раз служили обедню. У стен, перед молитвенными столиками, маленькими темными холмиками возвышались женщины в черных платьях. Пламя свечей было неподвижно. Вздыхал орган, блики света дрожали на золотой чаше, которую поднял священник и в которой была кровь Христа, спасшего мир. К чему же она привела, эта кровь? К кровавым крестовым походам, к религиозному фанатизму, пыткам инквизиции, сожжению ведьм, убийствам еретиков – и все во имя любви к ближнему.
– Не лучше ли пойти на вокзал? – спросил я Элен. – Там в зале ожидания теплее, чем здесь в церкви.
– Подожди еще немного.
Она подошла к скамейке под пилястром и стала там на колени. Не знаю – молилась ли она я перед кем, но мне вдруг вспомнился тот день, когда я ждал ее в соборе в Оснабрюке. Тогда я вновь обрел человека, которого не знал и который день ото дня становился для меня все более чужим и родным. Это было странно и это было так. Сейчас все опять было как тогда, но она ускользала от меня, я чувствовал это, ускользала туда, где больше не было имен, а только мрак и неизведанные законы мрака. Она не хотела этого и снова и снова возвращалась оттуда, но она не принадлежала уже мне так, как мне этого хотелось бы, да она, может быть, и вообще никогда не; принадлежала мне так. Да и кто же принадлежит кому-нибудь? И что такое вообще принадлежать друг другу? В этом слове нет ничего, кроме жалкой, безнадежной иллюзии честного бюргера! И каждый раз, когда она, по ее словам, возвращалась – на мгновение, на час, на ночь, – я чувствовал себя, как счетовод, который не имеет права заглядывать в свои гроссбухи и прямо, без единого вопроса, принимает то, что составляет его радость, его несчастье, его любовь и проклятие! Я знаю, для всего этого есть другие слова – дешевые, стертые, минутные, – но пусть они служат обозначению других отношений и других людей, которые верят, что их эгоистические законы писаны в книге судеб у бога. Одиночество ищет спутников и не спрашивает, кто они. Кто не понимает этого, тот никогда не знал одиночества, а только уединение.
– О чем ты молилась? – спросил я и сразу пожалел об этом.
Она странно посмотрела на меня.
– О визе в Америку, – ответила она, и я понял, что она сказала неправду.
У меня мелькнула мысль, что она молилась об обратном; я все время чувствовал в ней пассивное сопротивление мысли об отъезде.
– Америка? – сказала она однажды ночью. – Чего тебе там надо? Чего ради бежать так далеко? В Америке появится какая-нибудь новая Америка, а в той еще другая чужбина, разве ты не видишь?
Она не желала больше ничего нового. Она ни во что не верила. Смерть, которая ее грызла, уже не хотела уйти. Она расправлялась с ней, как вивисектор, который наблюдает, что произойдет, если изменить или разрушить еще один орган, потом еще один, еще одну клетку, потом еще одну. Болезнь играла с ней в чудовищный маскарад, как мы некогда, наряженные в чужие костюмы в маленьким замке. И порою на меня из глазниц пылающим взглядом смотрел то человек, который меня ненавидел, то другой, сдавшийся и обессиленный, то еще один – беспощадный, несгибаемый игрок. Иногда это была прости женщина, сломленная голодом и отчаянием, или человек, у которого не было никого, кроме меня, чтобы вернуться из мрака, и который был безмерно благодарен за это, терзаемый страхом перед уничтожением.
Явился наш соглядатай и сообщил, что полиция ушла.
