Полина Захаровна мать любила и уважала, бывало, без материнского совета ни шагу не сделает и, когда умерла родительница, горевала крепко, думала, не сдюжит хозяйские заботы. Но, видать, порода сказалась: закусила узду и поперла. Хозяйство в передовые вывела, людей обустроила, школу открыла, поставила новую церковь, завела теплицы. Орден даже удосужилась из рук Третьего Преемника получить, так что, когда встал вопрос о сословиях, Полину Захаровну Званскую без всяких препирательств возвели в потомственное дворянство и закрепили соответсвующей крепостью за ней земли с крестьянами. Деревенские особенно и не сопротивлялись, им при Полине жилось куда лучше, чем в былые времена. Все бы хорошо, но годы поджимают, а добро и хозяйство передать некому. Хотела было взять кого-нибудь из детского приюта, да побоялась чужой крови. Чужая и есть чужая, твоего беречь и приумножать не станет. Вот и вспомнилось, что у матери была младшая родная сестра, давно, еще до Полиного рождения съехавшая в город, да где-то там и затерявшаяся. Разные сплетни ходили по деревне, дескать, распутничала она там с городскими, с ворьем связалась. Тетку Полина не нашла, а вот сестру двоюродную отыскала: Ирина пошла по материнским стопам, сорняком болталась по поездам да вокзалам. А вот дочурка у нее чудесная оказалась. Замурзаная вся, а светилась, ровно ангелочек. Одним словом, сторговались они с сестрицей, та взяла деньги, всплакнула, отдала дочку – и сгинула в толпе. Только напоследок не сдержалась, уколола: «Бабки закончатся, я тебе еще парочку от чурок рожу. Не переживай, что сама не можешь!»
Маша дышала полной грудью. В саду и за новой барской оградой, на залитых сказочным светом окрестных полях, перелесках, и в переливающемся серебряной чешуей полноводном Чулыме, и в наполненных тревогой тенях – всюду буйствовала тихая, неприметная, незнакомая и все-таки такая родная и привычная жизнь. Девушка ощущала, что и тело ее и душа – лишь малая частица чего-то громадного, сильного, неподвластного ее несовершенному разуму. Как мечтала она о такой ночи там, за границей! Там тоже была луна, были красивые, словно запечатленные на глянцевой фотографии, горы, на аккуратных лужайках паслись какие-то идеальные коровы, а добропорядочные мамы водили за руку кукольно одетых детей.
Первые девять лет, расставшись с матерью, Маша жила в деревне, окруженная всеми мыслимыми и немыслимыми заботами тосковавшей по материнству тетки. Она уже слабо помнила свою прежнюю жизнь, даже не могла представить себе комнату, в которой они жили с матерью. Она старалась и не называть полузабытую женщину этим словом, а если и приходилось с кем-нибудь говорить о прошлом, звала ее просто по имени. Но и не все ей помнилось из первых дней и месяцев новой жизни. Многое позже рассказала тетя или кто-то из прислуги. Лучше и смешнее всех это делал дальний тетушкин родственник Прохор, казенный крепостной, самовыкупившийся и оставшийся на прежнем месте управителем и слугой у наместника, в старой Чулымской крепости.
Маша стояла у окна, и ее прекрасные глаза все не могли насытиться зрелищем лунного поднебесья, а память без оглядки на окрики воспитателей вытаскивала и щедро рассыпала яркую мозаику уходящего детства. Позапрошлым летом тетка сильно заболела, и, узнав об этом, Маша сломя голову бросилась за ней в Карловы Вары. Время, проведенное вместе, очень их сблизило. Сколько было переговорено, передумано, переспорено, переплакано! Когда Полине Захаровне стало совсем плохо и врачи лишь сочувственно вздыхали, Маша сидела с ней неотлучно и ночами, когда ей казалось, что тетка уснула или без сознания, давала свободу слезам, умоляя Бога пожалеть «мамочку» и вернуть ей здоровье. Тетка выздоровела. Уехав домой, она написала в письме, мол, чувствует: вымолила Маша ее у Бога.
В прошлом году перед окончанием курса их отправили на стажировку и отдых в Америку, по-правильному – Афроюсию. Без такой стажировки ни одно приличное учебное заведение не имело права выдать диплом об окончании. Эталонная страна и обязательная поездка туда стали для молодой поросли состоятельных граждан мира чем-то вроде детских прививок, гарантирующих сохранность их нравственного и идеологического здоровья в будущем. Но вот два долгих года разлуки позади. Она наконец-то дома, а вокруг ничего не изменилось, даже запах в ее комнате. Как же здесь хорошо! Машеньке захотелось скинуть с себя кисею одежды, выпрыгнуть в разомлевший от июльской неги сад и с детским визгом купаться в чудном небесном свете, тугими серебристыми потоками льющемся на вызревшую землю.
Спину лизнул осторожный холодок. Маша вздрогнула и обернулась на отворившуюся дверь. В комнату осторожно вошла Полина Захаровна.
– Мама!.. – девушка птицей метнулась навстречу.
3.
Как отвратительно в России по утрам! И как бы эту страну ни обзывали: азиатчиной, совдепией, новой или старой империей, демократической федерацией, Сибруссией – это гадливое ощущение у большинства особей обоего пола остается неизменным. Измениться может все – но похмельное утро останется. Б-р-р-р...
Генерал-Наместник Урза Филиппович Воробейчиков пробуждался с трудом. Если быть честным, сановный муж отходил от пьяного сна частями. Первым взбурился мочевой пузырь. «Вечно этой гадине неймется, – проплыла первая мысль в государственной голове. Вслед за пузырем заурчало нутро, заекало сердчишко, потом неловко зевнулось и больно скосило левую скулу, на лбу, толстых щеках и складках шеи выступил липкий противный пот. – Понеслось-поехало! Надо звать сатрапов, больше поспать не удастся».
– Эй! Гамадрилы! Спите, бездельники?
– Никак нет, ваше высокопревосходительство господин Генерал-Наместник его светлости Президент-Императора по Барабинскому особому окуему. Мы бдим и готовы к выполнению любых повелений, – бодрыми, но слегка сипловатыми голосами складно-заученно выдали два госчиновника по особым поручениям, вбегая в опочивальню.
Урза Филиппович был господином лет шестидесяти, среднего телосложения, с бесцветными водянистыми глазами-пуговками на круглом, как блин, лице, напрочь лишенном каких бы то ни было признаков интеллекта. До этой высокой должности он долгие годы прослужил по военной части, больших чинов не имел, но в последней Кавказской войне отличился весьма особым образом. Когда толпы обезумевших фанатиков с воинствующими криками «Аллах акбар!» бросились на хилые позиции наших войск, генерал Воробейчиков в одиночку с огромным, в рост, портретом Президент-Императора пошел в контратаку. Неизвестно чего убоявшись, басурмане прекратили беспорядочную стрельбу и повернули назад. Фронт был спасен, уставшие от бесцельных санитарных потерь и беспробудной пьянки солдаты вернулись на свои редуты. О подвиге генерала донесли Августейшему Демократу, и тот подобрал для своего верного солдата более почетную и статусную должность. Конечно, нашлись завистники и ябеды, которые попытались извратить героический поступок генерала, распространяя гнусные домыслы о том, что Урза Филиппович заранее договорился с кавказцами и чуть ли не подкупил главарей. Были и другие, что весело скалили зубы: «Воробейчиков – продувная бестия и отъявленный нахал, все просчитал наперед и совершил публичное надувательство». Базар-бузуки (именно так, с легкой руки журналистов конца прошлого века, их всех теперь называли) ни за какие деньги не позволили бы стрелять в портрет верховного лица государства, с которым они стремились воссоединиться. Дескать, подобное кощунство отбросило бы далеко назад трудные и запутанные мирные переговоры о добровольном обратном воссоединении Кавказа с Сибруссией, из-за чего, собственно, и шла пятнадцатый год Шестая Кавказская война. Но оставим на совести тех и других домыслы об истинных причинах кавказской трагедии и вернемся к окончательно пробудившемуся генералу.
