Едва за ошарашенным генералом затворилась дверь, а московский гость в обуявшей его дреме еще мучился вопросом, снимать или не снимать тяжелые и непривычные для него армейские ботинки, как в библиотеку осторожно вошел встречавший Эдмунди на аэродроме старик с подушкой и тонким верблюжьим одеялом. Сапоги, чтобы не стучать каблуками, он снял еще в коридоре. Мягко ступая в высоких вязаных носках, он подошел к дивану, приподнял сановную голову и уложил ее на прохладную и пахнущую чистотой подушку, быстро и ловко стащил с гостя ботинки, укутал ноги одеялом и беззвучной тенью выскользнул вон. Неуместное чувство благодарности и восхищения своим народом колыхнулось в засыпающем мозгу чиновника, хотя ни он, ни его предки никогда не имели к народу никакого касательства.
И приснился опричнику сон.
Входит он в знакомый до оскомины трибунал и направляется к своему законному месту экзекутора, а его останавливает странного вида страж, какой-то весь плоский и благообразный, и без всяких объяснений заталкивает в клетку для подсудимых. Не успел Эдмунди Чекисович опомниться, как за ним лязгнула решетчатая дверь и сухо, как выстрел, щелкнул запирающийся замок.
Подковообразный зал Всенародного Трибунала с этой скамьи выглядел иначе, чем с его привычного кресла. Все было более приземисто, тускло, убого и отдаленно напоминало хлев; даже золоченая вершина демократии – судейский стол, и тот смахивал на разбухший гроб. Но более всего жандарма поразила публика, собравшаяся в зале. Здесь не было ни блещущих погонами и аксельбантами военных френчей, ни шитых золотыми позументами статс-мундиров, ни кринолинов падких до страшных приговоров дам, на жестких и неудобных дубовых стульях сидели книги. Сотни, а может, тысячи разномастных, худых и толстых, старых и еще блещущих молодым глянцем томов. Они были молчаливы и суровы, на титулах неявно проступали такие же неприступные лица их авторов. В зале царила непривычная для зрелищного места тишина.
– Встать, суд идет! – возвестил судебный пристав.
За судейский стол бочком протиснулось три объемистых тома в темных мантиях с ажурными воротниками и манжетами. Когда судьи повернулись к залу и заняли свои места под высокими спинками кресел слепой Фемиды, Костоломский похолодел: от этих ждать снисхождения и поблажек было без толку. Председательствующую книгу он узнал сразу, это был «Архипелаг ГУЛАГ», справа от него прилежно листал толстющее дело увесистый том «Идиота», а вот левого судью он никак не мог припомнить, хотя и с этой книгой явно где-то сталкивался.
– Вот эти бородатые, скорее всего, Маркс с Энгельсом, а бритый – Плеханов, – почти в затылок опричнику прошептал знакомый голос.
– Да бросьте вы, с бородами – Леонардо да Винчи и Лев Толстой, а безбородый – Шикпирь... – и этот голос, возразивший первому, был ему знаком.
– Шаксьпирь – это комедиант из Литвы, – значимо поправил кто-то также знакомым до боли шепотком.
Эдмунди не выдержал и обернулся: клетка была битком набита разномастным народом. Многих он знал и только вчера с ними расстался, другие были незнакомы, но узнаваемы по картинкам, историческим хроникам и документам спецхрана. Здесь сидели, дожидаясь своей участи, почти все Преемники со своей дворней; какие-то замшелые цари и диктаторы, поэты-песенники, озадаченные детективщики и авторицы любовных романов и еще кто-то, безликий и едва уловимый.
– Процесс «Русская литература против власти» объявляю открытым!
Стук молотка больно ударил по барабанным перепонкам.
Прокурором выступал вовсе никому не известный толстенный том. Насельники клетки и так и сяк выворачивали шеи, чтобы умудриться прочитать золоченую надпись на потертом корешке.
– Пу-шкин, – шептал по слогам Владисур, просунув узкое лицо меж железных прутьев.
– Артиллерист какой-то, – попытался угадать господин из слабо знакомых.
– Да нет, там, впереди, перед этими «пушками» еще слово «ас» написано, – втаскивая голову обратно в клетку, произнес бывший главный советчик.
– Артиллерист и летчик? Разве такое бывает? – разнервничался Преемник Третий. – А где у нас министры обороны?
Все шестеро оказались в наличии. Пользуясь всеобщим замешательством, они успели отнять у министров культуры их скамейку, поставили ее между двумя своими, насажали себе на колени рублевских и провинциальных писательниц повульгарнее и самозабвенно резались в переводного дурака. Ординарцы замерли с бутылками и презервативами наизготовку.
– Да вас бы за такое наплевательское отношение к делу народа следовало к стенке поставить! – сокрушенно покачивая головой, произнес Сталин и, пыхнув трубкой, добавил: – Вон после меня все чисто, ни министров, ни культуры, зато какая литература осталась!
– Ты нас, усатый, стенкой не пугай, мы под ней по должности ходим, – смачно хлестанул картой о скамью министр Преемника номер пять. – А семерочку трефовую не изволите ли, господа?
– А мы к ней червовою-с и в перевод, – отозвался главный воинский начальник переходного периода времен Преемника Первого и Второго, коммерческого вида мужчина с плутовскими глазами. – Мы-с только под мебельной стенкой изволили ходить, других, простите, не видывали-с.
– Артиллерист тоже может быть асом, – загребая карты, высказался министр Третьего Преемника. – Это значит, классный стрелок, бог войны!
– Да Пушкин это! – визгливо выкрикнул боровоподобный чиновник со смешной фамилией, ведающий деньгами кино, обирающий нищие библиотеки и клубы, а состояние свое миллиардное сколотивший на спекуляциях музейными ценностями и продажей народного достояния в частные закордонные коллекции.
– Да-да, непременно это Алексей Самуилович, наш демоградский поэт и уроженец, – угодливо поддакнул Шустрику его подельник по музейному бизнесу Пишипропаловский, слегка кособокий мужик с вечным шарфом вокруг шеи, который, как говорят знающие люди, он отказывается снимать даже в парилке.
– Александр Сергеевич! – захотелось с возмущением поправить музейщика, но осторожный Костоломский промолчал и принялся запоминать все, что говорят окружающие, так, на всякий случай.
А тем временем родоначальник российской словесности бойко читал обвинительное заключение. Но обитателям клетки было не до него. Преемники, хоть и серенькие все как на подбор, невеликие, а тусьню меж собой затеяли приличную. Однако справедливости ради следует оговориться, что зачинщиком препирательств, как всегда, был строптивец Горби. Сегодня его уже никто толком и не помнит, разве что в глянцевых журналах мелькнет старая реклама модных сумок или пиццы, с которыми, как дурень с писаной торбой, носился бывший генеральный секретарь всевеличайшей партии. Большинству народа так и неведомо, кем когда-то был этот древний старикан, но нынешнюю свару затеял именно он:
– А вот Макса Раисовна такого бы не потерпела, чтобы отца-основателя, почетного масона шестой гильдии – и в клетку...
– Ну, ты, понимашь, заткнулся бы! – взревел сидящий рядом и, как обычно, немножко подшофе Бен. – Я вам, россияне...
