- А если он из-за этого будет несчастлив?
- Не… счаст… лив… - голос ее дрожал. - Нет, этого я не хочу… Тогда уж лучше откажусь… - Она уткнулась лицом в подлокотник кресла. - Но это так тяжело… так тяжело…
- А тебе и не надо этого делать, - тихо сказал Фриц. - Он - твой, и ты - его. Я это знаю. И ты знаешь, что принадлежишь ему. А он, пожалуй, еще не знает, что принадлежит тебе. Но поверь: это так. В глубине души он твой.
Элизабет взглянула на него полными слез глазами.
- Дитя мое, ты - словно редкий цветок. Он открывает головку навстречу солнцу лишь однажды и больше никогда. Так и твое сердце - лишь один раз открылось навстречу любви - и больше никогда не откроется. То же самое было с моей мамой. Я могу полюбить лишь одного человека в жизни. Мое сердце принадлежит ему навсегда и навеки…
- Да, Элизабет… А Эрнст?
- Я люблю его.
Воцарилось молчание. Отблески света лампы золотыми пятнами лежали на светлых волосах Элизабет.
- Миньона - раздумчиво произнес Фриц. - Элизабет, ты ведь знаешь, что жизнь идет странными путями. День сменяется ночью, ночь сменяется днем - так и у Эрнста.
- Он очень редко пишет…
- Хватит ли у тебя сил услышать правду?
Она кивнула.
- Одна певица, время от времени гастролировавшая в нашем городе, теперь тоже живет в Лейпциге.
- И он… ее любит?
- Иначе… Не так… Любит он только тебя. Он поддался ее чарам. Он прислал мне письмо, в котором рассказывает о многом. Вот это письмо, я даю его тебе.
Она прочитала.
- Я так и думала.
- Я дал тебе это письмо не для того, чтобы сделать тебе больно, а чтобы показать: там происходит нечто совсем другое. У него брожение чувственности, которое когда-нибудь случается с каждым юношей. У Эрнста, насмешливого и неистового человека с бойцовскими качествами, оно было возможно только в этой наиболее заманчивой форме, замешанной на тщеславии. Он еще пробудится от этих чар и задним числом не сможет себя понять. Но пробудиться он должен сам. Иначе останется незаживающая рана. Не следует пороть горячку. Умеешь ли ты ждать, Элизабет?
- Умею.
- Смотри - если бы ты сейчас сочла себя оскорбленной и решила от него отвернуться, в этом сыграли бы свою роль и предрассудки, и задетое самолюбие, и общепринятые обычаи. Давай предоставим этот вид любви тем людям, которые и в любви превыше всего ценят красивую позу. Нет, сейчас ты ему нужнее, чем когда-либо. Ты покинешь его?
- Нет, дядя Фриц.
- Вот теперь ты знаешь все. Тебе очень больно?
- Не могу понять.
- А чувствуешь тем не менее, что все осталось по-прежнему? Ты знаешь фаустовский характер Эрнста - его борьбу с самим собой. Это его заблуждение - лишь поиск забвения, лишь выражение этой его борьбы. А вернее - это вовсе не заблуждение, а нормальный для него способ забыться. Как бы выход наружу его внутренней борьбы. Он не успокоится, пока вновь не найдет своего пути. Пути - к тебе. Ты веришь в это?
- Теперь снова верю. Да и раньше знала. Но я была так подавлена. А теперь опять все в порядке.
- Спокойной ночи, Элизабет.
- Спокойной ночи, дядя Фриц.
Он посветил ей на темной лестнице.
- Опять стало рано смеркаться, - сказал Фриц.
В духовке шипели на сковороде яблоки. Их аромат наполнял мансарду уютом. Все сидели перед печкой, мечтательно уставясь на пляшущие язычки пламени, зыбкие красноватые отсветы которого пробегали по полу и стенам. Но вот зажженная лампа осветила их бледные лица.
- В последний раз я здесь, в Приюте Грез, - выдавила Трикс дрожащими губами. - Никак не могу в это поверить. Элизабет, сохранишь ли ты обо мне добрую память?
- Что ты такое говоришь, Трикс! Скоро ты опять к нам приедешь. На Рождество… Или на Пасху…
- О да, непременно, иначе я просто не выдержу.
Вошел Фриц с печеными яблоками:
- А вот и яблоки, дети мои. Осенью и зимой я буду каждый вечер угощать вас печеными яблоками. Я так люблю слушать их фырканье, когда они сидят в духовке. Эти звуки наполняют душу уютом и миром.
- Как и все у тебя, дядя Фриц, - ввернула Трикс.
- Но любой мир ничего не стоит, если нет мира в сердце.
- Это верно, Фрид. Но он достигается только через мир с самим собой. А путь к нему - поиск своего места в жизни. Одним он дается легче, другим труднее. Из нас труднее всех Эрнсту. Но он искренен перед самим собой и, значит, стоит на верном пути.
- Это так трудно, дядя Фриц. Я всегда считала, что перед собой еще куда ни шло - можно быть искренней, а вот перед другими - никогда. И теперь поняла, что перед собой еще труднее, - прощебетала Паульхен.
- Ты опять за свое, - поддразнил ее Фрид.
- Конечно.
- Ну, тебе-то ничего не стоит быть искренней.
- Почему это?
- Потому что ты у нас пока еще очень юное и легкомысленное создание и вовсе не имеешь никаких задатков к искренности.
- Дядя Фриц, сейчас же выставь его за дверь!
- Прошу прощения, - промямлил Фрид.
- Нет-нет, вон отсюда!
- Ну, смени гнев на милость, Паульхен.
Она подумала.
- Тогда скажи: «Я противный и отвратительный».
- Я противный и отвратительный…
- Он просто испугался, а вовсе не исправился.Дядя Фриц, печеные яблоки с печеньем - в самом деле пальчики оближешь. Откуда у тебя такое вкусное печенье?
- Это забавная история. Прихожу я в лавку булочника и вежливо прошу мое любимое печенье. А смазливая продавщица говорит: «Сожалею, сударь, но мы его только что продали». - «Ах, Боже мой, фройляйн, умоляю, поищите, может, найдется хоть немного». Она улыбнулась: «Немного у нас еще есть, конечно. Но мы оставили его для нас самих». - «Понимаете, фройляйн, у меня нынче крестины, а угостить абсолютно нечем». Она залилась краской и подала мне целый пакет печенья.
Все рассмеялись. Трикс тоже улыбнулась, но как-то очень грустно.
- Дядя Фриц, а теперь прочти нам какое-нибудь стихотворение.
ВЕЧЕР
Тишина - покров желанный -
Нежной лаской душу греет.
Не боюсь земных страданий!
Ведь с небес покоем веет.
В тишине излился свет, Лунный свет на наши очи.
И усталая душа
Пить блаженной влаги просит.
Слабый отсвет фонарей
Тихо гладит руки наши
И с вечернею зарей
Жар полдневный прочь уносит.
Благость сладостных минут
Осеняет нас крылами, И земных грехов приют
