— Да. Если смотреть на вещи просто.
— Наверное, вы правы. А все прочее лишь отказ от радостей жизни под разными красивыми именами. Согласны?
— Возможно. Не знаю. Я не могу еще в этом разобраться.
Наташа окинула меня быстрым взглядом
— Браво, — сказала она с улыбкой и взяла меня за РУКУ.
Я показал налево.
— Вон обувной магазин. Еще освещенный. Посмотрим?
— Обязательно.
Мы подошли ближе.
— Какой большой город! — воскликнула она. — Без конца и края. Вам нравится Нью-Йорк?
— Очень.
— Почему?
— Потому что меня отсюда не гонят. Просто, не так ли?
Она глядела на меня, о чем-то размышляя.
— И вам этого довольно?
— Довольно для маленького счастья. Счастья примитивного человека, у которого есть жилье и еда.
— И этого достаточно? — повторила она.
— Для начала — да. Приключения уж очень надоедают, если входят в привычку.
Наташа рассмеялась.
— Счастье в укромном уголке, да? Все это вы придумали. Не верю ни единому вашему слову.
— Я тоже. Но иногда я успокаиваю себя такими сентенциями.
Она опять рассмеялась.
— Чтобы не впасть в отчаяние, не так ли? Ох, как мне все это знакомо!
— Куда теперь пойдем? — спросил я.
— Большая проблема большого города. Все заведения скоро надоедают.
— Как насчет ресторана «Эль Марокко»?
Она нежно пожала мне руку, — Сегодня у вас в голове одни рестораны для миллионеров, будто вы богатый владелец обувной фабрики.
— Надо же мне продемонстрировать новый костюм.
— А не меня?
— Я предпочел бы не отвечать на этот вопрос. Мы прошли в малый зал «Эль Марокко», а не в просторный с потолком в звездах и с полосатыми, как зебры, диванами. В малом зале Карл Инвальд исполнял венские песни.
— Что вы будете пить? — спросил я.
— «Русскую тройку».
— Что это такое?
— «Русская тройка»? Водка, имбирное пиво и лимонный сок. Очень освежает.
— Я тоже попробую.
Наташа забралась с ногами на диван, оставив туфли на полу.
— В отличие от американцев я не так уж обожаю спорт, — сказала она. Не умею ездить верхом, плавать или играть в теннис. Я из тех, кто любит валяться на диване и болтать.
— Что вы еще можете о себе рассказать?
— Я сентиментальна, романтична и невыносима. Обожаю дешевую романтику. И чем дешевле, тем лучше. Ну, как «Русская тройка»?
— Великолепно.
— А венские песни?
— Тоже чудесны.
— Хорошо. — Она уютно устроилась в углу дивана. — Иногда просто необходимо, чтоб тебя захлестнула волна сентиментальности и ты забыл о всякой осмотрительности и хорошем вкусе. Потом можно отряхнуться и вдоволь посмеяться над собой. Так и поступим.
— Я уже встал.
В Наташе было что-то кошачье-веселое и вместе с тем печальное. И личико у нее было маленькое, с серыми глазами под густой копной волос.
— Давайте сразу и начнем, — сказала она. — У меня несчастная любовь, я во всем разочарована, одинока, нуждаюсь в утешении, ни о чем не хочу больше слышать и не знаю, для чего живу. Хватит для начала. — Она сделала большой глоток и выжидающе посмотрела на меня.
— Нет, — возразил я. — Все это лишь детали.
— И то, что я не знаю, для чего живу?
— А кто это знает? Если же кто-то и знает, то это лишь усложняет жизнь.
Она внимательно посмотрела на меня.
— Вы серьезно?
— Разумеется, нет. Мы несем чепуху. Вы же этого хотели?
— Не совсем. Только отчасти.
К столу подошел пианист и поздоровался с Наташей.
— Карл, — сказала она, — сыграйте, пожалуйста, арию из «Графа Люксембурга».
— С превеликим удовольствием.
Карл начал играть. Он очень хорошо пел и был великолепным пианистом.
Кто 6 мог счастью назвать точный срок И вновь скрыться из глаз земных дорог.
Наташа слушала его, погруженная в свои мысли. При всей своей банальности, мелодия была прекрасная, но слова, как всегда, дурацкие.
— Как вы это находите? — спросила Наташа.
— Мещанская песенка.
Она раздумывала всего лишь мгновение.
— Тогда вам это не может не нравиться. Как счастье в укромном уголке, которое вы так высоко цените. Умная каналья, подумал я.
— Вы не можете обойтись без критики? — вдруг спокойно проговорила она.
— Не можете от этого отказаться? Боитесь оскоромиться?
Самый уместный вопрос в ночном нью-йоркском ресторане! Я злился на себя, потому что она была права. Как это ни отвратительно, все свои мысли я излагал с чисто немецкой обстоятельностью. Мне только не хватало еще заняться пространным описанием увеселительных заведений — от седой старины до наших дней, подробно остановившись на танцевальных салонах и ночных барах в период после первой мировой войны.
— Эта ария напоминает мне давно прошедшее, довоенные времена, — сказал я. — Это очень старая ария — ее знал еще мой отец. Помнится, он даже иногда пел ее. Это был хрупкий мужчина, любивший старые вещи и старые сады. Я часто слышал эту арию. Обычная сентиментальная ария из оперетты, но в сумеречных садах венских пригородов и деревень, где при свете свечей под высокими орешниками и каштанами пьют молодое вино, она утрачивала свою сентиментальность. Она щемит душу, если слушать ее при свечах, в неназойливом сопровождении скрипки, гитары и губной гармоники, под мягким покровом ночи. Я уже давно ее не слышал. Тогда пели еще одну песню: «И музыке конец, вина всего лишь капля».
— Карл наверняка ее знает.
— Но мне не хотелось бы, чтобы ее сейчас исполняли. Это было последнее, что я слышал перед тем, как нацисты заняли Австрию. Потом пошли только марши.
Наташа на минуту задумалась.
— Арию из «Графа Люксембурга» Карл непременно будет повторять. Если хотите, я попрошу, чтобы он этого не делал.
— Он ведь ее только что спел.
— Когда я здесь, он исполняет ее по нескольку раз.
— Но мы ведь уже были здесь. А этой арии я не слышал.
— Тогда у него был свободный вечер и играл кто-то другой.
— Я слушаю это с таким же удовольствием, как и вы.
— Правда? Это не вызывает у вас печальных воспоминаний?
