Он еще понимал, что в голове у него проносится какой-то
идиотский, да к тому же еще и белогвардейский вздор, что не так уж много он и
встречал по штабам этих оскверненных так называемых наших девушек, однако
ярость уже вздымала его на свой гребень, и, почти потеряв возможность
сопротивляться ей, он сделал шаг к романтику революции.
– Позвольте вас спросить, а вы лично бывали в Кронштадте?
– Вообразите, комбриг, бывал! – запальчиво вскричал
«юнец». Он, кажется, охотно принимал вызов. Белые глаза, дергающаяся щека,
«юнец» был по крайней мере ничуть не моложе комбрига. – Я участвовал в
штурме!
– Ага! – Никита плотно взял его за плечо, близко
придвинулся. – Значит, и расстрелы видели? Видели, как мы матросиков
десятками, сотнями выводили в расход?
– Они нас тоже расстреливали! – «Юнец» пытался
освободиться из-под руки комбрига. – В крепости был белый террор!..
– Неправда! – вдруг завопил Никита, да так грозно, что
все вокруг затихло, только мяукающий негритянский голосок долетал с
пластинки. – Они нас не расстреливали! Матросы в Кронштадте большевиков не
расстреливали! Они с нас только обувь снимали! – Круг лиц, скопившихся около
него, вдруг проехал перед Никитой престранной лентой, объемы исчезли, остались
только плоскости, он выпустил мягкое плечо. – У всех арестованных были
конфискованы сапоги, это верно, – пробормотал он, – сапоги
передавались босым членам команды... коммунисты взамен получали лапти... –
Он снова взмыл. – Лапти, товарищи! Расстрелов не было! Даже меня,
лазутчика, они не расстреляли! Это мы их потом... по-палачески... зверски!
Гости, огорошенные, молчали. Вдруг с антресолей простучали
шаги, скатился Кирилл, яростно бросился к брату.
– Не смей, Никита! Не повторяй клеветы!
Вероника уже висела на плече мужа, тянула в глубину дома,
мама Мэри шла за ними с подносом аптечных пузырьков. Дядюшка Галактион замыкал
шествие, жестами успокаивая гостей – бывает, мол, бывает, ничего страшного. С
порога Никита еще раз крикнул:
– Каратели! Кровавая баня! В жопу вашу романтику!
* * *
Наркомвоенмор и в самом деле чувствовал себя значительно
лучше. Он улыбался профессору Градову, пока пальцы того – каждый будто
отдельный проникновенный исследователь – ощупывали его живот и подвздошные
области.
– Кажется, ваш сын, профессор, служит в штабе Тухачевского?
Я знаю Никиту. Храбрый боец и настоящий революционер.
Борис Никитич сидел на краю постели, бедром своим упираясь в
бедро командарма. Тысячи больных прошли перед знаменитым медиком, однако
никогда раньше, даже в студенческие годы, он не ощущал никакой странности в
том, что человек перед ним превращается из общественного понятия в
физиологическое и патологическое. От этого тела даже и в распростертом под
пальцами врача положении исходила магия власти. Появлялась вздорная мысль –
может быть, у этого все как-нибудь иначе? Может быть, желудок у него переходит
в Перекоп?
Пальпируя треугольник над двенадцатиперстной кишкой и
проходя через порядочный жировой слой все глубже, он обнаружил несколько точек
слабой болевой чувствительности. Возможно, имеет место небольшой экссудат,
легкое раздражение брюшины. Печень в полном порядке. Теперь возьмемся за
аускультацию сердца.
Когда он склонился над грудью, то есть опять же над
вместилищем героической легенды, Фрунзе на мгновение отвел в сторону его
стетоскоп и прошептал почти прямо в ухо:
– Профессор, мне не нужна операция! Вы понимаете? Мне ни в
коем случае сейчас не нужна операция...
Глаз в глаз. Белок самую чуточку желтоват. Веко на секунду
опускается, давая понять, что профессору Б.Н.Градову оказывается полное и
конфиденциальное доверие.
Происходит, кажется, что-то неладное, подумал Борис Никитич,
выходя из палаты наркома. Странный пафос Рагозина, этот шепот... ммм...
пациента... Какие-то «тайны мадридского двора»... Повсюду посты, странные
люди... Больница, кажется, занята армией и ГПУ...
Не успел он пройти и десяти шагов по коридору, как кто-то
тронул его за рукав. Тоном чрезвычайной серьезности было сказано:
– Пожалуйста, профессор, зайдите вот сюда. Вас ждут.
Тем же тоном сопровождающему Вуйновичу:
– А вас, товарищ комполка, там не ждут.
В кабинете заведующего отделением две пары глаз взяли его в
клещи. Белые халаты поверх суконных гимнастерок ни на йоту не прикрывали
истинной принадлежности ожидающих; да она и не скрывалась.
– Правительство поручило нам узнать, к какому выводу вы
пришли после осмотра товарища Фрунзе.
– Об этом я собираюсь сейчас доложить на консилиуме, –
пытаясь скрыть растерянность, он говорил почти невежливо.
– Сначала нам, – сказал один из чекистов. «Ни минуты не
задержусь, чтобы застрелить тебя, сукин сын», – казалось, говорили его
глаза.
Второй был – о да! – значительно мягче.
– Вы, конечно, понимаете, профессор, какое значение придается
выздоровлению товарища Фрунзе.
Борис Никитич опустился на предложенный стул и, стараясь
скрыть раздражение (чем же еще была вызвана излишняя потливость, если не
раздражением), сказал, что склонен присоединиться к мнению Ланга – болезнь
серьезная, но в операции нужды нет.
– Ваше мнение расходится с мнением Политбюро, –
медлительно, подчеркивая каждое слово, произнес тот, кого Борис Никитич почти
подсознательно определил как заплечных дел мастера, «расстрельщика».
– В Политбюро, кажется, еще нет врачей, – ответил он
пренеприятнейшим тоном. – Для чего, в конце концов, меня вызвали на
консилиум?
«Расстрельщик» впился немигающими глазами в лицо – почти
нестерпимо.
– Становясь на такую позицию, Градов, вы увеличиваете
накопившееся к вам недоверие.
– «Накопившееся недоверие...» – Теперь уже он весь покрылся
потом, чувствовал, как стекает влага из-под мышек, и понимал, что потливость
вызвана не раздражением, но ошеломляющим страхом.
Чекист извлек из портфеля объемистую папку, без всякого
сомнения – досье, личное дело Государственного Политического Управления на
профессора Б.Н.Градова!
– Давайте уточнять, Градов. Почему вы ни разу не указали в
анкетах, что ваш дядя был товарищем министра финансов в Самарском
правительстве? Не придавали этому значения? Забыли? И парижский его адрес вам
неизвестен – улица Вожирар, номер 88? И ваш друг Пулково не навещал вашего
дядю? А вот скажите – встречались вы сами с профессором Устряловым? Какие
инструкции привез он вам от вождей эмиграции?
